– Я-то? Я как раз был прав. Это все Таракан усатый…
И они медленно побрели по дорожке, то и дело прихлебывая из фляги Лестрада.
“Дорога никуда”, – вздохнул доктор.
–Твоя правда, – сказал Кибальчиш.
Спустя много-премного лет, когда тут уже ничего не осталось, кроме абсолютной серо-бурой пустоты, седая старуха в изрядно обветшавшем авто, типичном для двадцатых годов, но уже в восьмидесятые смотревшемся неуместным архаизмом, приехала на места своей бывшей боевой славы. Внукам, разумеется, она ни разу в жизни не сказала, что принимала участие в войне. Зачем им знать, в сам-то деле?
Марию Францевну не радовал ни сплошной белый ковер вокруг (а давно ли, казалось бы, тут лежали заливные луга, струилась речка)… ни, тем более, отсутствие храбрых мальчишек и девчонок (государственный партаппарат сожрал! С потрохами. Только мерзавец Гайдуков тоже был неправ: никакие пионеры салют мальчишам не отдавали, разве что марали их старый, облупившийся от времени памятник… не будем говорить, чем). Но больше всего пожилую учительницу, бывшую когда-то курносой егозой и стервой по имени Маришка, угнетало, что Кибальчиш пропал. Вот так просто: выбрал не ту дорогу для побега – и исчез. Навсегда. Ни ответа, ни привета.
Чувства, раньше сопровождавшие её, когда она приезжала сюда, теперь уже притупились, приглохли; но – остались все равно. Бывшая командарм Царства девчонок и до сих пор временами вспоминала, как она, в лёгких башмачках, бегала по гребням ялтинских волн. И никого не было рядом, только бескрайняя вода и суда, коим она подавала предупреждающий знак. Ну и, конечно, рядом был её любимый, Мальчиш: не всерьез, только лишь в воображении, но – был. Океан по-любому принадлежал им двоим, даже если это была просто по “пер-гюнтовски” несдержанная мечта.
Теперь же и самая мечта – увы… Мария Францевна прижала платок к глазам. Долго выла и ревела, зная, что никто не услышит: прощалась с собственной молодостью. Можно сказать, оплакивала ее…
А потом села в машину, надавила на стартер и покатила обратно. Осень царила на дворе, тусклая, холодная. Учитель литературы из её бывшей любимой школы в последнее время сдал – пиарил таких же старых, как и она сама, измученных временем дедушек и бабушек, членов донецкого литкружка. Способных срифмовать разве что “копыта” и “коптила”. Земля бывших Мальчишей и Девчонок уже не могла собственных Платонов и Невтонов рождать…
Авто тихо ехало по аллее из дряхлых, черных и жутковатых дубов. Здесь было тошно; скучно; противно. А альтернативой псевдо-“поэтам” Александра Петровича были снобы из Литинститута, которые считали, что наличие в стихотворении слова на букву “х” уже по определению выдвигает его в первые ряды современной поэзии. “Видишь, Кибальчиш,” – мысленно обратилась она к отсутствовавшему здесь другу, – “у тебя была своя война, у меня – своя, правда, более тихая, бескровная…” Но, несмотря на горькие (можно даже сказать, горчайшие) мысли, Маришка все ехала, ехала… Больше ничего не оставалось.