Подготовка к переходу на семичасовой рабочий день всколыхнула Сосновского и, прибавив хлопот, заставила искать, находить, комбинировать. А это он любил.
Раньше все так или иначе упиралось в программу. Выполнишь ее — почет и слава, нет — позор и шишки. По крайней мере, так казалось Сосновскому. Теперь же выискивать дополнительные резервы доводилось не только для плана.
Это казалось заманчивым, будоражило мысли. Помолодевший, решительный, Сосновский обошел цехи — от волочильно-заготовительного до главного конвейера — и удивился: как он до этого мирился с тем, что было? Фотографии рабочего дня и наблюдения за использованием оборудования в цехах показали неприглядную картину. Настоящим бедствием были простои, пожиравшие чуть ли не пятую часть рабочего времени. Из-за неполадок и нерадивости работу начинали с опозданием, а заканчивали обычно до гудка: нечего было делать. А поломки, аварии и недоброкачественный ремонт!..
Выяснилось, что в кузнечном и литейных цехах недостаточная мощность оборудования. Стало очевидно: нужно снова просмотреть звено за звеном и начинать с горячих цехов — вотчины главного металлурга, куда Сосновский — по специальности инженер-механик — вообще заглядывал в кои-то веки.
Потому ездил он теперь на завод с каким-то сложным чувством — досады, тревоги и ощущения своих сил. Бегло просматривал у себя в кабинете срочную почту и сразу шел в цехи, ожидая очередных неприятностей и шарад.
Сегодня Сосновский снова направился в литейный ковкого чугуна: необходимо было самому проверить, как идет монтаж более мощного оборудования.
Вагранка, у которой хлопотали монтажники, стояла холодная, чужая. И когда мимо нее от электроплавильной печи проплывал увенчанный сиянием разливочный ковш, это становилось еще приметнее. «Не наломать бы дров…» — подумал Сосновский, ловя себя на том, что не совсем дружелюбно смотрит на новую вагранку.
Объяснения давала заместительница Кашина — Дора Димина, немолодая, в берете и синем рабочем халатике, из-под которого белела кофточка с узким черным бантом. Разговаривать с ней приходилось громко, и это мешало сосредоточиться, думать, как Максим Степанович любил.
Говорила она без желания сгладить острые углы, подсластить неприятную правду. Но потому, что было начало рабочего дня и свежее, чистое лицо Диминой молодо белело, или, может быть, потому, что халатик и берет сидели на ней, как сидят на женщинах, которые умеют со вкусом одеваться, она все равно казалась Сосновскому непрактичной и даже ветреной. Иногда она вообще задумывалась некстати, большие темные глаза становились отсутствующими. Раздражала и ее, как казалось, мелочная принципиальность, какой-то скрытый скепсис. Сосновскому даже пришла мысль: «Не нарочно ли Кашин подсунул ее вместо себя? Чтобы после быть свободным от договоренности и гнуть, если понадобится, свое. Этому хвату всё нипочем!..»