Я не думал сейчас, где взять денег. В случае чего я продвинусь в глубь страны, там подешевле. Меня не пугало ни происхождение, ни “гэ”, которого так не любил Альберт Сергеевич. Как бы устроить все побыстрее ― вот что занимало меня целиком.
Идя обратно, я обнаружил, что будка Всеволода Федоровича осталась незапертой со стороны пансионата. Я вошел. Увидел строгую заправленную кровать, мой магнитик на обитой железом стенке, тетрадку на столе. А в ящике стола лежала другая, интимная. На обложке было написано “Добрые рассказы из крестьянской жизни”. Это оказались истории из детства Всеволода Федоровича про его жизнь в деревне. Все там хранилось, все, что он мне рассказывал: и про кошку, и про войну. Мне запомнилась одна фраза: “Но Шанежка не ропщет ― ибо молитвой разбужена”. Шанежкой как раз звали кошку. Я снова с теплотой подумал об этом человеке.
Новый год я встречал один. Купил в гастрономе готовый салат, хлеба, шампанского. Мне вовсе не было грустно: с каждой минутой моя затея ширилась и росла во мне, не впуская посторонние мысли. Она как Всеволод Федорович на проходной ― строго следила за воротами: никому не пройти! Работал телевизор, но я сидел, глядя в розоватую пустоту поверх елки. Схема складывалась, я ликовал. “А если… а если не сработает?” ― гудел в голове неприятный извиняющийся голосок. Ну, что ж, значит, прибегнем к ставнинским методам ― благо они перед глазами.
Я опустил глаза вниз. Под елкой лежало тело моего приятеля-историка. Час назад он зашел поздравить меня, а я, как в счастливой горячке, рассказал ему все. Он забыл нашу дружбу, вскочил, хотел куда-то бежать (известно ― куда), да только я ему не позволил.
Мост
– Не льется, ― сказала женщина своей подруге.
― Давай я подержу вот так. Ебани-ка сверху.
― Ебаника. Как ягода.
Они засмеялись.
“Всадницы Апокалипсиса, ― думала Марина. ― Утоленный Голод и Проигранная Война”. Эти две попадались ей каждую пятницу: окончательно голые, с красными лицами. В их паховых рощах можно было переждать грозу. Они вставали на скользкие коврики босыми ногами и включали ледяную воду. Грибок не брал такие крепости. А женщины перекрикивали шум воды.
– У меня Витя до четырех лет не выговаривал ни хуя.
― Так девяностые были, может, и хорошо. Что бы он сказал?
– А что ― девяностые? Все ругают их.
― А ты?
― А я нет. Каша была? Была. Эскимо продавалось? Да.
– Вообще-то да, да.
― Сегодня побыстрее давай.
― А что такое?
― В совете ветеранов распродажа, там такие хлопковые трусы хорошие, ивановский текстиль.
– Ой, мне тоже нужны, совсем кончаются. Я ношу, знаешь, чтоб кипенно-белые.