Пригибаюсь, сгибаюсь чуть ли не пополам, стараюсь остаться неслышимой и невидимой. Незаметной и прозрачной. Рюкзак бьёт по боку, свисает книзу, надетый на одно плечо, и я обхватываю его руками, крепче прижимаю к себе, чтобы не шумел бляшкой и замочками, не выдал меня.
Кажется, вздохну поглубже и меня увидят.
Но парочке не до меня – их диалог, едва различимый в шелесте листвы и щебетании птиц, продолжается. Знаю, если остановлюсь, раздвину кусты и выгляну, то всё увижу, пойму, разберусь, но страшно поступить так – я не могу подглядывать. Противно и мерзко тогда от самой себя будет.
Пока крадусь, одно волнует: ну как, как Роман Георгиевич не думает, что их может услышать Марк? А Олег? Да кто угодно! А если Анфиса Игоревна вернётся? Зачем он уединяется в дальней части сада с подругой сына? С чужой девушкой? О чём они могут разговаривать?
«Рома, я не железная, я устала. Если не решишь этот вопрос, за себя не ручаюсь», – эта угроза – последнее, что я слышу, прежде чем воткнуть ключ в личинку замка. Аня истерически выкрикивает эти слова (даже меня оглушает) и, судя по звукам: шелесту листвы за спиной, треску сломанных веток, стремительно убегает прочь.
Запираюсь в домике, приваливаюсь спиной к двери, встряхиваю головой и жмурюсь. Я ничего не слышала, ничего. Просто оказалась не в то время не в том месте, и теперь тяжесть на плечах.
Марк…
Сейчас мы поедем с ним кататься, и мне придётся делать вид, что всё хорошо.
Как я начну с ним этот разговор? «Эй, Марк, а ты знаешь, что я видела? Ой, да так, ерунда, просто твой отец о чём-то шептался с твоей подругой, и она ему в любви признавалась и угрожала. Смешно, правда. Умора, да?»
Ага, обхохочешься.
Нет, ничего ему не скажу, потому что… не знаю. Берегу его, что ли? Причинить ему боль? Немыслимо.
Мой отец оказался слабым человеком. Мама много лет называет его козлом, но уверена: если бы она узнала, что он ей изменяет, эпитеты стали куда жёстче. Потому не хочу быть вестником печали, какими бы отношения внутри семьи Орловых не были.
А если смолчать и случится что-то непоправимое? Смогу ли тогда простить себе трусость и малодушие?