Сначала он решил, что в него кто-то выстрелил, потом понял, что он сам, играя курком, всадил себе пулю из «велледока».
Замелькали, путаясь, бледные лица барышень, растерянные глаза очкастого метранпажа. Филипп все-таки поднялся, оперся о косяк, не замечая, что ботинок подплывает кровью.
— Чтоб воззвания были сделаны, — прохрипел он. — Чтобы к трем набрали, — и опять сел на порог, потому что пол пошел каруселью.
Кто-то дал ему напиться, кто-то лебезящим голосом пообещал:
— Будет все так, как вы просили, товарищ Солодянкин! Будет все так…
Филипп мстительно отвернулся. «Забегали, ядрена». Только метранпаж стоял со скрещенными руками у окна, показывая своим видом, что он готов к пыткам и даже к расстрелу. Но его уже обегали с опаской.
Когда в типографию ворвался Капустин с молодым усатым фельдшером, из-под пальто которого выставлялся подол белого халата, очкастый, видимо, раздумал идти на пытки и совал под нос Филиппу мокрую бумагу. Буквы на бумаге расползались муравьями, и невозможно было ничего прочитать.
— Ладно. Набирайте дальше, — сказал Солодянкин.
Разрезав ботинок, фельдшер произнес беспечно:
— В мякоть. Скоро побежишь.
Филиппа усадили в сани, и Петр Капустин сам повез его на квартиру.
— Знаешь, если каждое воззвание будет оплачиваться нашей кровью, нам ее не хватит, — с укором сказал он. — Как это ты умудрился, а?
Филипп молчал. «Чего тут скажешь-то? Кругом я виноват».
— Эх ты, чудак!
Солодянкину было непонятно, отчего так добр к нему Капустин. За такое вон как надо взыскивать. С оружием баловаться. В армии бы поставили с полной выкладкой.
А Капустин вдруг угадал в Филиппе знакомое волнение, которое охватило его в ту ночь, когда он ходил с красногвардейским патрулем по улицам. Тихо, как в первобытном мире. Разве взвоет от тоски престарелая дворняга. В продувном, что рогожа, пальтеце пробирает стужа до печенки. Но из ребят многие одеты не лучше. Петр крепился. Не побежишь, не ударишь рукавицей о рукавицу. Надо тихо идти. Шалит в такое время бандит Витька Поярков. Причем бандит необычный: разденет да еще скажет, что пустил по снегу босиком именем советской власти. А потом по городу слухи один диковиннее другого.
Пустынно, студено. Вдруг на Кикиморской безнадежно взрыднул припозднившийся за картишками земец и, похныкивая, в одних исподниках протрусил им навстречу.
Поворот, еще поворот. Гудит мерзлая мостовая под каблуками. Что-то взмахнуло над забором. Петр выстрелил и кинулся вперед. Около сарая, развалив поленницу, барахтался человек.
— Вставай, брось оружье! — гаркнул подоспевший Василий Утробин, но человек только кряхтел.