Мать с болью и страхом смотрела на Петра, пыталась усовестить мужа:
— Что уж ты при гостях-то?
Но тот цыкнул на нее, и она послушно отошла. Отец, шаркая валенками, подходил к Петру, заглядывал в студеную голубизну глаз, допытывался:
— Так ответьте мне, пошто такой водокруг да разор идет по земле? Пошто хороших хозяев зорят? Мне самому что, канули годики, как камушки в омут, я скоро для своего последнего дома доски строгать зачну. Пора уж. Трудов жалко.
Петр долго не отвечал. Видимо, не хотелось ему сегодня спорить с отцом, видимо, обо всем этом уже не раз было говорено. Но старик наскакивал, требовал ответа. И сидел тут еще рогожный заводчик Федор Хрисанфович, заведение которого испускало последний дух. Он может иначе понять: нечего Петру и сказать.
— Происходит то, что должно произойти, — глухо сказал Капустин, — экспроприация экспроприаторов. А попросту так: всех, кто наживался на чужом поте и крови, имущество конфискуется, передается в народную, общую собственность.
Отец как будто этого ответа и ждал, вскинул высохший палец.
— Ну, вот, вот, — схватился он, — лавки у меня, Петр Павлович. Чем я их нажил? Горбом своим. Вот этим горбом, — и ударил себя по узкой костлявой спине, к Филиппу повернулся, чтобы он тоже видел, какой у него «горб» — Сколько лет по мелочи щебенькал, съестным с воза на ярманках торговал, игольным товаром. Мерз, как бездомная сука. А копеечку к копеечке клал. Кровные свои, не исплататоровые. А теперь вот на. Все это я отдать буду должон всяким рукосуям, голытьбе. Свое кровное. Контрибуции должен платить.
Петр, рассматривая длинные крепкие пальцы, ответил без запала:
— Не только кровное. Ты работников держал. Ты дороже продавал, чем покупал. Это скрытая эксплуатация.
Старик зафыркал, торопливо заходил по избе, потом сел, сказал спокойнее:
— Ну, все проедите, спустите все наши капиталы, а потом-то как будете жить? Погибнет Россия-то. Голову отрежете, ноги сами отвалятся. Кормить-то кто станет? Неуж те нишшонки, которым все это достанется? Неуж…
Петру, видимо, надоел этот спор. Он встал и, напрасно заглядывая в окно, так же спокойно сказал:
— Россия не погибнет. Россия передовой страной станет. А революция всех должна уравнять, эксплуатацию полностью ликвидировать. — Тон у него был такой, словно он объяснял что-то очень уж простое.
Наверное, все-таки хитрили старики. Все это они понимали, только грызла их, как неизлечимая хворь, обида. Хотелось ее сорвать.
Белолицый рогожный заводчик, правда, сидел спокойно. Его больше всего, казалось, занимала бородавка. Он по-прежнему потеребливал ее и молчал. А отец Капустина был неутомим. Будь воля Филиппа, он давно бы уже прекратил этот спор, крикнув, что разговаривать больше не о чем.