Филипп отобрал у Антониды жакетку, сшитую из старого спорка с шубы. Пусть Антонида красуется в своем новом форсистом платье.
— Так ты красивее, — объяснил он ей.
Иногда Филипп немного отставал и, закуривая, любовался Антонидой. Ладная все-таки она была. Тут уж слова против не скажешь. Даже Гырдымов изъяна не нашел бы.
Они ушли на высокий берег реки Вятки. За прошлогоднюю солдатскую осень Филипп немало пересек рек, а своя, знакомая с детства казалась лучше всех. Широкая вода подступила к самой Дымковской слободе, и «спичка», и сосновый бор гляделись теперь в нее. Через эту воду старательный буксирчик «Митя» тянул громоздкий паром. Против течения толчками шла лодчонка, и какая-то озорная баба, сидящая в ней, запевала задиристую песню:
Эх, как по Вятке по реке
Плыла баба в тюрике,
Плыла баба в тюрике,
Юбкой парусила…
Они сидели под березой. Антонида гладила жесткие Филипповы вихры, положив его голову на колени. Над Спартаком синело небо, качались ветки недальней ивы в пушистых цветах. У березы была такая мягкая кожа, что хотелось прикоснуться рукой. На верхушке березы дятел-желна деловито долбил бересту, добывая сок, спешили муравьи, почуяв березовику.
Филипп лежал, глядя на все это, ластясь к Антониде и думая о том, как хорошо вот так лежать и глядеть кругом.
Потом вдруг вспомнил Филипп разговоры Чукалова про небо да про траву и озадаченно поднялся. «Лежу тут. Птички, небо». Он встал. Выходит, правду говорил купец. Но Филиппу не хотелось признаваться в этом. Купец-то шкуру свою хочет спасти.
Из городского сада послышались вздохи полкового оркестра, и Спартаку захотелось во что бы то ни стало пройтись по аллее, постоять в беседке. Что мы, хуже других? До этого его радовало безлюдье, а теперь захотелось походить у всех на виду.
Если говорить откровенно, Филиппу просто не терпелось показать свою нарядную Антониду ребятам из летучего отряда, горсоветовской коммуне. Все они, позванивая шашками и скрипя портупеями, наверняка разгуливают по Александровскому саду.
— А теперь пойдем в сад. Слышь, как там наигрывают, — сказал он и повернул в направлении уже набравшего силу, гулко бухающего оркестра.
У Антониды в глазах взметнулся испуг. Она уперлась, вырывая руку из Филипповой лапы:
— Нет, нет, я не пойду. Не пойду.
А Филипп уже видел себя в саду, на центральной аллее.
— Да что ты, глупая! — начал уговаривать он ее, вдруг набравшись красноречия. — Ты что, боишься, что ли? Конечно, раньше там всякое офицерье, гимназеры форс задавали. А теперь верх наш. Пусть они попробуют. Капустин говорит, наоборот, мы свою марку должны держать. Все это теперь для нас.