Та, не изменившись ни в лице, ни в тоне, продолжила допрос : «…ведь не секрет, что в вашей стране большинство населения нетерпимо относится к геям!?» Рокотаев ожидал чего-то подобного : «То есть, госпожа Герлах, Вы полагаете, что журналиста из России убили те, кто не любит геев? Что дало Вам повод такое утверждать?»
В такого рода перебранках всегда побеждал тот, кто умел первым выстрелить вопросом. Журналистка, замешкалась : «Я совсем не хотела этого сказать. Но отсутствие толернтности к инакомыслящим в Вашей стране вынуждает задавать такие вопросы…» Рокотаев перебил : «Вы хотели узнать о конкретном виновнике или о причине, о которой не знает даже ваша полиция?» Он обвел зашушукавшуюся толпу довольным взглядом.
Не давая ответить госпоже Герлах, он заявил : «Уважаемые господа! От имени консульства России я выражаю гневное негодование из-за подлого убийства представителя свободной прессы в стране, где свобода прессы абсолютна. Мы надеемся, и руководство полиции Франкфурта нас заверило, что будут предприняты все меры по поиску убийц и их наказания. Я убежден, что это самый главный итог нашей встречи здесь. Если уважаемые журналисты хотят поближе и точнее узнать…» – Рокотаев задержался глазами на фрау Герлах – «…о состоянии свободы вообще и прессы в частности в России, то мы сможем организовать пресс-конференцию, на которой ответим на все ваши вопросы. Даже самые острые. А сейчас позвольте нам – и Вашей полиции! – уделить полностью внимание неотложному делу по раскрытию этого ужасного преступления! Простите, но я вынужден с вами расстаться!»
Рокотаев был собой доволен. Георгий стоял все это время, как каменный. Журналисты не расходились, разговаривая меж собой. Шоферу Рокотаев приказал возвращаться в консульство.
В последние дни, в короткие предрассветные часы к нему приходили родители…
Они почти исчезли из его памяти. Он не знал, живы ли они, и уже не хотел этого знать. Он сохранил единственную фотографию, на которой они были совсем молодые и счастливые. Он редко видел улыбку на лице отца. Да и мать чаще ворчала и улыбалась, будто стесняясь. Он не мог вспомнить, видел ли родителей вдвоем, так же, как на выцветшем снимке шестидесятилетней давности. Он написал им с тех пор, как уехал из дома, только четыре письма. Письмам он предпочитал разговоры по телефону. Его удивляли, когда он звонил им в увольнении, их постоянно старевшие голоса. Потом только он сообразил, что между звонками проходило время необратимого изменения. И эти старившиеся голоса становились тем препятствием, которое еще больше разделяло его с родителями. Они же превращались в тени на том берегу Стикса…