— …Вышли… Метель на дворе. Крутит, визжит, в лицо бьет. Иду и думаю: «Господи, что делается! А что — в степи? И Алеша, наверно, на буровой в такую ночь… Как же он там? Здесь хоть дома, а там степь… ни кустика нет». И страшно мне стало, Настенька, так страшно! Иду и боюсь… И себя боюсь почему-то, и метели боюсь, и Гурьева пуще всего боюсь… А он идет, молчит… и пальто нараспашку… Держит меня под руку, как будто меня ветром может унести. «Что молчишь? — кричу ему. — Язык проглотил, что ли?» И такая злость на меня напала, Настенька! Иду и думаю: зачем жила с ним? Зачем? Ничего он не оставил мне, ничего не дал, только обидел на всю жизнь… Заревела я. Метель бушует, лицо не знаю, куда спрятать… — Галина всхлипнула и еще крепче прижалась к Насте. — Ослабела я от всего… и от вина, и от горя… ноги подкашиваются, хоть садись прямо в сугроб. Остановились у подъезда, где он живет. Он спросил: «Зайдешь?» Я пошла. Почему, сама не знаю… Какая-то ненормальная я была — и себя жалко, и его, и злость в сердце кипит на кого-то. Вошли. Села на диван и смотрю, как дура… озираюсь, комнат не узнаю. Чисто все так, прибрано, пол блестит… И все будто на месте, а не узнаю. «Домработницу нанял?» — спрашиваю его. «Да, нанял», — а на меня не смотрит. Достал из буфета коньяк, рюмки, плитку шоколада… лимон кружочками порезал… «С новым годом, Галина!» — «С новым годом, Никита!» — Чокнулись, выпили. Сел он рядом, руку мою взял, гладит… А я сижу и думаю: откуда коньяк? Никогда он дома вина не держал. Неужели пить начал? Или специально для меня припас? Думаю, а самой все так безразлично… Тепло в квартире, за окнами метель гудит, часы тикают… Поднялась через силу… До свиданья, говорю, Никита. А он… а он схватил меня, бросил на диван… И тут мне, как свет в глаза ударил… Такое ужасное лицо у него было… жадное, омерзительное — брр… И так больно, так больно мне стало, Настенька: поняла я, чужой он мне, с самой первой нашей встречи был чужой… Что я ему? Красивая, соблазнительная самочка — не больше… Вырвалась и не помню как…
В спальне закряхтел и вскрикнул ребенок. Настя встрепенулась и прошептала:
— Ты подожди немножко, родная, и успокойся. Вытри слезы… А я Николая Ивановича посмотрю, обдудонился, наверно.
Потом, погасив свет, они долго сидели в потемках и тихо-тихо пели песню об одиноком могучем дубе. А за стенами домика бесновалась метель и торкалась в теплую комнату, бросая в стекла окон пригоршни колючего снега.
…Среди долины ровныя,
На гладкой высоте,
Растет, цветет высокий дуб,
В могучей красоте…
7
Было стыдно, мучительно стыдно. Такого оскорбления женщина не прощает… Нет, не прощает. Он знал об этом. Знал также теперь и то, что Галина потеряна окончательно, навсегда. Знал, что отныне он не посмеет не только взглянуть на нее, но даже поздороваться — все равно она не ответит, пройдет мимо, как незнакомая, пройдет и не заметит его. Можно ли придумать наказание большее, чем это?.. Стыдно, стыдно, стыдно…