Во что-то верить (Киндеев) - страница 6

- Я вот что думаю, мужики, - сказал Снегирь. - Кончится война, так проедемся по тем местам, в которых воевали, помянем всех, кто не дошел с нами до Берлина. Поедем все вместе, а?

Аршанов насмешливо хмыкнул, встал из-за стола. Отчего-то затея великана показалась ему смешной. Подойдя к кадке с водой, он принялся мыть руки. Вышел из-за стола и Саныч. Взяв лист бумаги, чернильницу и перьевую ручку, ротный ушел на свои нары, решив, вероятно закончить начатое письмо. Надев полушубок, рассовав по карманам сухари, ретировался из землянки Санька. И только Снегирь, попивая кипяток из кружки, задумавшись о чем- то, остался сидеть на своем месте.

- Вот и еще одно лето пришло. Сколько их еще будет? - сидевший на земле человек, в потертой гимнастерке, поднес к сигарете зажигалку, прикурил ее. - Это конечно хорошо, что оно не дождливое. А то, бывало, поутру выйдешь из дома, а небо такое хмурое, словно расплакаться хочет. Куда не глянь, до черноты... И травами пахнет... Ты ведь знаешь, каково это, Саныч. Ты же деревенский.

Он замолчал ненадолго, задумчиво посмотрел на тлеющую сигарету в руке.

- А помнишь ту зиму? Землянку нашу помнишь, ротный? Я недавно был в тех местах. Воронки от снарядов видел, окопы... Там местные до сих пор копаются, ищут что-то. Говорят, что в земле, много всякого железа еще есть. Ржавеет... Как же иначе-то? Там на нас столько дряни сбрасывали, что на целую армию хватило бы. Я, Саныч, каждую ночь слышу, как рвутся снаряды. Словно наяву. А когда грозы идут, мне страшно, ротный. Очень страшно. Наверное, я так не боялся даже тогда. Не знаю, отчего так происходит. Никому я этого не говорил, а тебе сказал, ротный. Я многого людям не говорю. Мне легче так, понимаешь? Легче вспоминать, как это было. Раз за разом переживаю те страшные годы, а отпустить вас всех не могу. Порой мне кажется, что и война еще не закончилась. Она еще где-то громыхает, сволочь... И по ночам, бывает, я не могу заснуть. Ко мне мертвые приходят, Саныч. Я вижу их, всех, кого потерял. Вот, только, имен их вспомнить не могу. Словно и не было их никогда, тех, которые ныне в земле лежат.

Облокотившись спиной о холодный камень, человек посмотрел на белые облака, похожие на неведомых зверей. Величественные, безразличные ко всему, они двигались куда-то на запад, гонимые ветром. Разве объяснишь им, что может происходить в человеческой душе в такие минуты как сейчас?

- Мне всегда было интересно, почему люди так часто забывают что-то важное, но помнят несущественные вещи? В конце своего пути мы пытаемся вспомнить это, но не можем. Остается в памяти только шелуха. Нет, ты не думай... Ты - часть моей жизни, Саныч. И другие. Гешин, Авдеев... Да, да... Авдеев... Помнишь, как ты письмо его родным писал, ротный? Я до сих пор не знаю, отправил ли ты его? Наверное, отправил. Как-то так получилось, что никто из нас тебя о нем не спрашивал после того дня. Да и до того ли нам было? Я виноват, Саныч... Я должен был спросить у тебя о нем тогда, в землянке. А теперь спросить не у кого... Я даже не знаю где этот балагур жил до того, как ушел на фронт. Ты, должно быть единственный из нас знал. Ведь писал же его жене письмо. Куда писал? О чем ты писал, старик? Молчишь? Молчи, молчи... Я не в обиде. Тебе можно ничего не отвечать. Ты же всегда был сам себе на уме. И умирал ты молча у нас на руках! Ни с кем не попрощался! Ни с кем! Даже с воробьем... Санька тебе этого простил. Предателем посчитал. Он чаще чем кто-то из нас вспоминал тебя потом... Ты знаешь, ротный, что я долго не мог его понять. Это мальчишество, это упрямство... А сейчас, кажется, понимаю. На самом деле понимаю. Но простить его не могу. Не могу простить за то, что он сделал там, в Штейнау. Глупый, глупый воробей! Бросился спасать ту немецкую девчонку и получил осколком снаряда прямо в сердце. Зачем?! Речей твоих наслушался, наверное. Как ты говорил? Немцы, это тоже люди? Не звери? Это ведь ты виноват, старик! Всегда авторитетом был для него. А теперь лежит там, в немецкой земле. Эх, воробей, воробей... Это ведь ему нужно было бы сидеть на этом камне, а не мне. Успел он ее повидать, жизнь-то ту? Сколько ему было? Восемнадцать? Девятнадцать? А теперь вот... Как паскудно... Жалко мне его, идиота! Так жалко, что аж сердце кровью обливается! Я уже говорил тебе, Саныч, это ведь ты виноват, что все сложилось так! Старый ты ворон, что же ты натворил?! Я ведь приехал сюда только для того, чтобы сказать тебе это! Только для этого, понимаешь? Не потому что Снегирь так хотел... Он бы все равно не приехал. Слишком неповоротливым, тяжелым на подъем был наш добряк - великан. Знаешь, он ведь больше всех Саньку любил. Хотел уберечь его, да не смог... Пережил воробья на несколько дней. Уже в госпитале, он сказал мне, что уходит, чтобы проводить его наверх. Ведь там, среди облаков, Санька может заблудиться. Теперь они, две вольные птицы, летают где-то в небесах, а я тут, рядом с тобой...