– Ты хороший человек, Мокки. Лучше, чем хочешь казаться. Иногда это небезопасно. – Галаса смотрела ему прямо в глаза.
У нее был обреченно-открытый взгляд человека, который сделал все, что мог, но знает, что этого недостаточно. У мамы Мокки был такой же взгляд каждый раз, когда она возвращалась после рабочей смены и пересчитывала полученные деньги. С каждым днем их становилось меньше сообразно тому, как госпожа Бакоа слабела из-за долгой, мучительной болезни. В восемь лет Мокки ушел из дома, чтобы в большой семье стало меньше ртов. Вот тогда в Рамбле появился новый вор.
Мокки чувствовал легкое жжение в руке и на лице. Какого гурха!.. Он сощурился, готовясь к проведению внепланового допроса – если понадобится, умеренно-неприятного, но в этот момент вдали прозвенел монастырский гонг, отмечающий пять утра.
И одновременно с тем дверь Убежища распахнулась. Чайки, доедающие последние крохи морского хлеба, недовольно разорались и растопырили крылья, как щиты.
На пороге стояла Джерри. Изможденная, с огромными темными кругами вокруг своих выразительных глаз, с синими волосами, свободно рассыпавшимися по спине. Несмотря на разбитые костяшки и колени, порез на лице и синяки на плечах, она, как всегда, выглядела слишком изысканной для этого города. Что-то сжалось у Мокки в горле. И от того, как она была красива, и от того, что Джерри вышла к ним одна, а значит…
Мокки чувствовал, как дробно у него колотятся от напряжения зубы.
Но вот Барк интенсивно потерла глаза, будто спохватившись, что появилась с неподходящей гримасой. Когда она убрала ладони, на ее обычно строгом лице была непривычно широкая улыбка, хоть и дрожащая от усталости.
– Все получилось, – сказала она.
* * *
– Без своего амулета ты как будто голый, – сказал Мокки.
– Выпьем за это! – хмыкнул Тилвас.
Мы вчетвером сидели на покатой крыше убежища. Если бы кто-то из нас вдруг съехал вниз из-за недостаточного трения, он бы затормозил на краю, загибающемся, как вафля. Крыши соседних домов были такими же волнистыми по бокам. В промежутках между ними виднелись мокрые после дождя, умытые улочки столичных кварталов. Черное дерево, псевдобумажные фонари, святилища, кедры. Бочки, бродяги, бакланы, безнадежно клюющие брусчатку – вдруг найдут крошки чего-нибудь вкусного.
Светало.
Красное солнце медленно выползало из-за короны скал и постепенно заливало красками город – за улицей улицу. Еще вчера мне думалось, красный – это в первую очередь цвет крови. Сейчас, после ритуала, он казался скорее цветом победы и губ, перепачканных в вишневом вине.