Об этих отношениях искренности и братства писал и Аргези после возвращения из СССР. И он очень был рад тому, что его чувства совпадают с чувствами, выраженными руководителем компартии и Румынского государства.
«В СССР я встретился со многими выдающимися представителями советского народа и вынес твердое убеждение, что Советский Союз относится к Румынии как к настоящему другу. Все, что я там увидел и услышал, можно выразить одним словом: ДРУЖБА. Живопись наших мастеров пользуется у советских людей большим уважением: ДРУЖБА. Румынская народная музыка и музыка Энеску встречена в театральных и концертных залах бурными овациями: ДРУЖБА. Советские издательства готовят к печати в переводе на русский произведения наших авторов: ДРУЖБА.
Можем ли мы ответить Советскому Союзу чем-либо иным, кроме как этим святым чувством дружбы?»
Для того чтобы подвести черту под длившимся многие десятилетия спором между двумя выдающимися деятелями румынской культуры — Тудором Аргези и Николае Йоргой, автор считает полезным познакомить читателя с признанием Аргези, обнародованным недавно румынской газетой «Luceafarul».
Литературный критик Василе Нетя приводит неизвестный рассказ великого поэта о его взаимоотношениях с Йоргой. Когда Аргези находился в тюрьме «Вэкэрешть», Йорга принес ему декрет об амнистии, сказав при этомз «Жду вас в редакции. Я хочу превратить «Румынский род» в первую газету страны. С вами я этого непременно добьюсь».
«В редакцию «Румынского рода» я не пошел ни тог-да, ни позже, — рассказывал Аргези. — Йорга злоупотреблял понятием «патриотизм», полемизировал неистово, считаясь только со своим пониманием… Я понимал патриотизм, а заодно и публицистику иначе и поэтому не мог идти к Йорге. Через год или два мы встретились случайно на улице. И он, подняв палец, сказал со значительностью:
— Ваш стул до сих пор свободен. Приходите!
Но я не пошел и на этот раз. Что за этим последовало, известно. Моя литература не нравилась ему совсем. И долгие годы «Румынский род» нападал на меня непрерывно, стремясь изгнать меня из румынской литературы как нечистую силу. Мне преграждали путь к любым премиям, к любому официальному признанию. Некоторое время мне это казалось забавным, но потом все надоело, и я решил отвечать. Сначала в «Записках попугая», затем и в других изданиях. Полемика между нами была резкой, ожесточенной. Я не подозревал, что к Йорге подкрадывался черный смертельный час… Это был ужасный, жестокий час, заставший меня врасплох. Он лишил меня возможности признаться Йорге в чувстве уважения, которое я испытывал к нему всегда. Я мало кого уважал так, как Йоргу, и, можно сказать, даже любил. Это был исключительный человек, пламя страстей бушевало в нем до самого последнего мгновения. Он — настоящая глыба человеческой культуры. Когда узнал о его гибели, я заплакал и всегда буду сожалеть о том, что этот большой ученый так и не узнал о моих настоящих чувствах к нему. И сегодня мне больно, что я принес ему столько огорчений, как досадно и то, что этот ученый из ученых не мог преодолеть те разногласия, которые разделяли нас с такой неизбежностью» («Лучафэрул», 12 мая 1979 г.).