— Кем?
— Кириллом и Мефодием бурятской письменности! Я не сомневаюсь, что вы войдете в историю бурятской культуры!
— Ну, ну! — успокоительно произнес Гашек. — Не слишком ли пышно? И потом — что за крайности? Легионеры были готовы заживо растерзать меня и уже не раз предавали анафеме, а ты заживо меня канонизируешь… Оставьте меня без виселицы и без ореола. Я не гожусь ни в мученики, ни в святые. Честно говоря, я рад тому, что нашел свое место в жизни, могу бороться со злом и делать добро людям…
Я контрабанду везу в голове,
Не опасаясь таможен.
Генрих Гейне
Чем успешнее работал Гашек в Советской России, тем популярнее становился он у себя на родине. Чехословацкие делегаты Второго конгресса Коминтерна, прибывшие в Москву, обратились в ЦК РКП(б) с просьбой отправить Ярослава Гашека в Чехословакию на «партийный фронт» — в город Кладно, где рабочие создали свою красную республику.
Ярослав Салат-Петрлик, близко познакомившийся с Гашеком-лектором на омских политических курсах, считал, что писатель подходит для работы в Кладно. Он написал Гашеку теплое письмо и вложил в него письмо кладненцев-делегатов Второго конгресса Коммунистического Интернационала Антонина Запотоцкого и Бржетислава Гулы. Кладненцы писали Гашеку о политической ситуации в республике. Письма были искренние и трогательные, но Гашек читал еще и между строк. Кладненцы верили ему, признавали его революционные заслуги, но хорошо понимали, что в условиях разгула реакции ему будет трудно проявить себя в роли политического деятеля. Реакционеры станут мстить Гашеку за то, что он смеялся над ними в довоенных юморесках.
Гашеку было жаль расставаться с Россией, в которой он стал по-настоящему счастлив, с товарищами, к которым он привык, со своей работой, ради которой не жалел ни сил, ни ума, ни души.
После долгих размышлений он решил вернуться домой и написал ответ Ярославу Салату-Петрлику.
«Дорогой товарищ Салат!
Письмо порадовало меня тем, что Вы не смотрите на меня как на неустойчивого человека. От своей неустойчивости я избавился в течение тридцати месяцев беспрерывной работы в коммунистической партии и на фронте, если не считать маленького приключения в 18-м году, когда «братья» захватили Самару, и мне пришлось на протяжении двух месяцев играть в Самарской губернии, пока я не добрался до Симбирска, печальную роль сына немецкого колониста из Туркестана, идиота от рождения, сбежавшего в детстве из дома и бродящего по миру, чему верили даже хитроумные патрули чешских войск, проходившие по краю.
От Симбирска до Иркутска я шел с армией, таща на своих плечах уйму разных серьезных партийных и административных обязанностей, — это лучшее опровержение болтовни чешской буржуазии, которая, как ты пишешь, уверяет, будто я примазался к большевикам. Сама буржуазия не может обойтись без идеологии, выражаемой словом «примазаться» — сначала она старалась примазаться к Австрии, потом к царю, позже «примазалась» к французскому и английскому капиталу и к «тов. Тусару».