Тот глядел на меня исподлобья.
— Да, я знал, что его расстреляют.
— И морочили голову приютом?
— А что ж тут такого? Зачем раньше времени парня расстраивать. Человек как-никак…
— С ума сойти можно! — вскричал я, хватаясь за голову.
Оскар Круклис, не торопясь, убрал со стола руку и, приложив ее к груди, раз-другой сжал пальцы, попробовал их распрямить, но пальцы не слушались».
У этого эпизода жуткий подтекст. Ребенку рассказывают что-то красиво-утешительное, его сажают в повозку… и везут на расстрел. Где это происходит? Неужели на хуторе Леяспаукас? В Валке? Но ведь так было в Освенциме! Дахау! Маутхаузене!.. С той лишь разницей, что там говорили, что отвезут к маме, и усаживали не в повозку, а в газовый автомобиль, и не одного, а десятками… А в остальном никакой разницы.
И тут мы снова видим руку хозяина хутора Леяспаукас с судорожно сведенными пальцами. И сразу становится ясно, отчего пальцы не разгибались. Вслушайтесь в заключительные слова свидетельского показания Хаима Цимбала, слова, которые мальчик произносит на этом ужасном, но праведном суде:
«На заезжем дворе хозяин привязал к коновязи лошадь, и мы, прислонясь к телеге, перекусили свининой и яйцами, что хозяйка дала в дорогу. Потом пошли. На улице хозяин взял меня за руку. Я решил, для того, чтобы ободрить меня. И в ответ пожал ему руку. Мне хотелось сказать, чтобы он обо мне не тревожился, что я не пропаду. Но он сжал мою руку крепко-крепко, и когда я попробовал высвободить, он еще сильнее стиснул ее. Мне было больно, я вырывался, а он не отпускал, и так мы шли. Я спотыкался, едва поспевал за ним, хозяин торопился, чуть ли не волоком меня тянул…»
Та самая рука, что сжимала чапиги плуга и рукоятку вил с тяжелым пластом навоза, те самые грубые, натруженные пальцы, старательно опускавшие в борозду клубни картошки, — теперь стиснули руку ребенка и силком его тянут к могильной яме… Нет, нет! Не земля чернеет под сбитыми ногтями толстых пальцев — это черная, засохшая детская кровь… Не может быть никаких сомнений: та рука, которую мальчик еще пожал, преисполненный благодарности, это рука убийцы. Судорожно сжатые пальцы по сей день хранят тепло ручонки Хаима Цимбала, тепло это жжет, будто у него в пригоршне горячие угли, и пальцы никак не хотят разгибаться.
После такого правдивого и убедительного доказательства вины писатель вправе потребовать от своего персонажа двойной, даже тройной ответственности, высшей меры наказания. И Эвалд Вилкс так и делает, пользуясь своим правом художника и правом литературы как высшего судьи в оценке каждого характера.