Я слушаю и чувствую: голова сама собой клонится долу, предательски дрогнуло веко левого глаза, а я ничегошеньки не могу с собой поделать. Какой я все-таки жалкий субъект, высокого звания «человек» недостойный, раз нет во мне тех прекрасных чувств, о которых толкует Паулис, ну, нет их! Не враг же я себе, был бы рад произнести такие прочувствованные слова, да что же делать, если нет их. Ах, милая мама… Чего только я не наговорил ей вчера, когда в кармане моего пиджака она нашла окурок и, взяв меня за ухо, как теленка, провела по комнате? Разве я благодарил ее? Ничего подобного! Кричал, что это варварство, что ей не мешало бы ознакомиться с брошюрой, где говорится об основах педагогики, о воспитании детей. Вот что я сказал ей! Я вел себя по-свински. И это не единственный случай!
В зале так тихо, в ушах звенит, а Паулис все шпарит и шпарит… Наконец-то! Если б он не кончил, я б, наверное, завопил голосом раскаявшегося грешника. Нет, как хотите, а слово обладает огромной силой!.. Паулис возвращается на место, щеки пылают, идет, ни на кого не глядя, будто в облаках парит. Мамаши перешептываются, друг дружку подталкивают, глаза от волнения влажные. Даже учитель Аболтынь извлек клетчатый платок, утирает заросевший лоб.
Да…
Мы, мальчишки, лишь после отчаянных потасовок выяснили, кому в классе занимать лучшие места — то есть последние парты, подальше от учительских глаз, а Паулис… Паулис взял свой портфель и сел на первую парту, как будто это место было для него специально предназначено. Для него! Да ведь это ж… геройство! Иначе как назовешь? И как-то само собой получалось, что Паулис был всегда впереди. Нужно где-то класс или даже школу представлять — посылали Паулиса, выступить на собрании — опять же Паулис. Не знаю, что бы мы делали без Паулиса, без Силы Слова? Право, не знаю. Погибли бы, да и только.
Явился к нам однажды репортер с радио, вертлявый такой, прямо воробей. На плече висит небольшой сундучок — магнитофон. Подошел он к нашему Аболтыню и взял его в оборот: мол, ему, репортеру, нужно сделать материал, обобщающий опыт передовика, материал, по которому могли бы, так сказать, поучиться все — у нас в республике и за ее пределами, или, как пишут поэты, — от холодных северных широт до знойных пустынь юга. У нашего Аболтыня вид несчастный, сразу видно, он бы с удовольствием, что называется, отшил репортера, за дверь его выставил. Но тот, настырный, вцепился в учителя как репей.
— Я вас понимаю, — говорит репортер, — но и вы меня поймите: это мой долг, моя работа, мне за это деньги платят.