— А это в наше время немало, — вставил я.
— Согласен, — кивнул Паулис. — Чтобы добиться этого, я сделал все, что было в моих силах, что считал нужным. А дальше? Скажи, что дальше?
Я не ответил. Общеизвестные истины относительно дальнейших путей общества и всего человечества в целом ни для кого не секрет. Но как быть именно Паулису Равиню, у которого своя биография, своя группа крови, даже своя длина кишок, — как быть ему, этого, кроме него, никто не скажет. Откуда мне знать? Могу лишь вообразить, как поступил бы я в подобной ситуации. Могу потолковать об общепринятых нормах поведения касательно того или иного случая, не отклонился ли Паулис от нормы, устраивая свою жизнь. Но опять-таки это дело совести, с какой стороны ни подходи. Закон ведь не нарушен, никто и не собирался его нарушать! Я, конечно, вправе сказать: «Вот полюбуйся, до чего мерзкий поросенок, ищет лужу погрязнее, где б поваляться». Но поросенку от моих суждений ни холодно ни жарко, ему нравится валяться в грязи, в ней он чувствует себя превосходно. Или, скажем, человек, привыкший жить в тепле. Да будь это комната, в которой всю ночь храпела сотня мужланов, — ты все равно его не убедишь отворить окно, ему и в этом надышанном тепле хорошо. Так-то.
— Прекрасно, — сказал Паулис, глянув на меня с добродушной улыбкой, — когда есть человек, кому можешь душу излить. Когда есть человек, который тебя понимает. Да… А знаешь, мне жилось не так уж плохо. Долгие годы я был чем-то вроде президента федерации карликовых государств. Погоди, не смейся. Наш колхоз-гигант состоял из производственных участков, совершенно независимых хозяйств, а я стоял во главе этого конгломерата. Главный принцип моего управления был таков: не сковывать инициативу подчиненных, пусть каждый работает, как считает нужным. Моя же основная функция, само собой разумеется, — представительство. Представлять колхоз на совещаниях, торжествах, произносить речи, подписывать бумаги, накладывать печать, — тут меня учить не надо. Все шло как по маслу, лучше не придумаешь. Да… Даже в пример ставили; хорошим руководителем, понимаешь ли, считается тот, кто может вообще уехать на год, а работа и в его отсутствие будет идти без помех. Все дело в правильной расстановке кадров.
— Должно быть, так, — заметил я.
— Дело проверенное! — подтвердил Паулис. — Но, понимаешь, вышла осечка. В колхозе добрая дюжина агрономов, зоотехников, да вот беда, иной раз не хватает доярок, полеводов, — сколько ни печатай объявлений в газете. Мои подопечные возятся в правлении с бумажками, чего-то высчитывают, зады отращивают. Такую контору для правления отгрохали, но вскоре и в ней тесно стало, пришлось пристройку возводить. И там ражие мужики и бабы часы зря отсиживают, погляжу на них, сердце разрывается. Говорю одному: «Послушай, на ферме коров доить некому…» Он шары на меня выкатил, а сам ни гугу. Я криком кричу, — что за время моего председательства случалось редко, — да, кричу: «Черт побери, коровы недоены!» Он выплюнул изо рта комочек — оказывается, леденец посасывал, — и, в свою очередь, спрашивает: «Что, я их должен доить? Для того ли в институте учился? У меня ж диплом!» Ты подумай — он затем учился в институте, чтобы не работать… Знай глаза таращит, у него и в мыслях нет двигать в сторону коровника. Молчит, будто воды в рот набрал, ко и без того нетрудно догадаться, что он думает. А думает он вот что: «Иди и сам их подои!»