— Да, — признался Паулис, — наконец я принял решение, сел в машину и сказал шоферу: «Езжай!» Едва переступил порог дома, пока внутри еще все горело, крикнул жене, своей Олге: «Распрекрасная Олга, мы начинаем новую жизнь, я больше не смогу тебя содержать, придется тебе самой о себе позаботиться. С этого момента считай себя целиком и полностью эмансипированной: если есть желание, бери в руки лом или тачку и отправляйся мостить улицы…» Господи, что было! Содрала с ноги туфлю и через всю комнату… Хорошо, успел увернуться, не то бы остался без глаза. И чего мне взбрело на ум и как могло прийти в голову, что она в тяжелый момент меня бросит? Она, мол, с хлеба на воду готова перебиваться, лишь бы в беде быть со мной рядом. «Зачем же рядом, — шутя возражаю, — уж лучше через улицу: я на одном углу квас из бочки стану продавать, ты на другом будешь торговать мороженым». Олга падает мне на грудь и шепчет: «Милый, я давно мечтаю о настоящей жизни…» И поверишь ли, такие той ночью пошли у нас страсти-мордасти, будто только-только поженились. Так-то вот… Сейчас она воспитательница в детском саду: раз бог самой детей не дал, пойду, говорит, чужих нянчить… А чем занимаюсь я, ты уже видел. Работа хорошая, костей не ломит, одна беда, спиться можно, близкие всякий раз считают своим долгом пригласить тебя домой помянуть покойного. Железная воля нужна, чтобы устоять перед соблазном…
К слову сказать, и мы в кафе не сидели за пустым столом. Да это было бы и невозможно: кафе такое же предприятие, как все прочие, и ему положено план выполнять, а коль скоро ты не желаешь включиться в его выполнение, катись отсюда, убирайся подобру-поздорову, и при подобном отношении, само собой, разговора у нас бы не получилось. Так что мы до тех пор пополняли свой стол, покуда нам не сделалось совсем тепло и радостно и буфетчица уж заикнулась, не пора ли нам обоим восвояси. На улице мы распростились. На прощание Паулис, возложив руки на мои плечи, этак ласково сказал:
— Передай своим близким, пусть ко мне обратятся, когда вздумаешь сыграть в ящик. Я приду тебя проводить. Причем задаром. Разрази меня гром, если возьму хоть копейку. Над твоей могилой произнесу речь, каких никогда еще не произносил, помяни мое слово, ты в гробу прослезишься от умиления…
Вот как было дело… Иду я в одиночестве домой, а душа пузыри пускает, всякие мысли лезут в голову. Смотрю: светятся окна, — как сказал бы Вейденбаум, — там тепло, светло и музыка играет, а за столиком свободное место, тут твои современники, которым можешь душу излить… Не странно ли, я столько говорил о Паулисе Равине, вам давно уж надоело слушать. Но вот что любопытно: мне он совершенно безразличен, человечишка, о ком в тесном кругу можно стравить анекдотец, — и все. Вполне возможно, он сейчас у себя дома, переобувшись в теплые домашние туфли и развалясь в мягком кресле, подзовет к себе прекрасную Олгу и скажет: «Женушка, кисонька, знаешь, кого я сегодня встретил? Да вот этого балбеса, шалопая этого… постой, как же его звать, да ты помнишь, в одном классе учились…»