Когда консерваторы вроде Маргарет Тэтчер выступают против чрезмерной любви к ближнему, утверждая, что эту любовь нужно держать в разумных пределах, они тем самым радикально меняют статус заповеди «возлюби ближнего своего». «Невозможное» предписание, призванное соответствовать знаменитой формуле Канта: «Ты должен, значит, ты можешь!», превращается в «Ты должен делать только то, что можешь, не нарушая своего с трудом заработанного благополучия!» и становится «реалистичным» стратегическим соображением. Здесь я выступаю не за подобную прагматичную «умеренность», а, наоборот, за более радикальное обострение заповеди. Чтобы по-настоящему возлюбить своих ближних, попавших в беду, недостаточно щедро раздавать им крохи со своего богатого стола; нужно устранить сами причины их бед.
В недавних теледебатах>40 Грегор Гизи, ключевая фигура социалистической левой партии в Германии (Linke), дал хороший ответ противнику иммиграции, который упорно настаивал, что он не чувствует никакой ответственности за нищету и ужасы в странах третьего мира и что вместо того, чтобы тратить деньги на помощь им, наши государства должны нести ответственность исключительно за благополучие своих собственных граждан. Суть ответа Гизи заключалась в следующем: если мы не возьмем на себя обязательства по отношению к беднякам третьего мира (и не будем действовать соответственно), то они придут сюда, к нам (а противники иммиграции, конечно, яростно выступают именно против этого). Каким бы циничным и неэтичным ни казался этот ответ, он гораздо более уместен, чем абстрактный гуманизм. Гуманистический подход апеллирует к нашему великодушию и чувству вины («Мы должны открыть им наши сердца, особенно потому, что первопричина их страданий – европейский расизм и колониализм»), и этот призыв часто сочетается со странным экономическим обоснованием («Европе нужны иммигранты, чтобы продолжать расширяться в экономическом плане»), а также риторикой на тему народонаселения, которая больше подходит правым («Наш уровень рождаемости падает, мы теряем свою жизнеспособность»). Ясно, что подразумевается этим ходом мысли: давайте откроемся для мигрантов… но только в качестве крайней меры, чтобы избежать действительно необходимых радикальных изменений и сохранить наш либерально-капиталистический порядок. Логика, лежащая в основе ответа Гизи, противоположна: лишь радикальные социально-экономические перемены действительно способны защитить нашу идентичность, наш образ жизни.
Симптом преобладающей фигуры «глобальных левых» – то, что они отвергают любые разговоры о «нашем образе жизни» или культурных различиях, рассматривая их как реакционную позицию Хантингтона, маскирующую фундаментальную идентичность (или, скорее, выравнивание) всех в глобальном капитализме, и одновременно требуют, чтобы мы уважали особую культурную идентичность иммигрантов, то есть чтобы мы не навязывали им наши собственные культурные стандарты. Очевидный встречный упрек заключается в том, что «наш образ жизни» и «их образ жизни» не симметричны, поскольку наш является господствующим. Это обоснованное замечание, однако оно уводит от сути проблемы: статуса универсальности в борьбе за освобождение. Действительно, во многих отношениях беженец является «ближним» par excellence, ближним в строгом библейском смысле: это Другой, сведенный к его обнаженному присутствию. Не имея имущества, дома, определенного места в обществе, беженцы воплощают универсальность человеческого бытия, поэтому то, как мы относимся к ним, указывает на то, как мы относимся к человечеству вообще. Они не просто отличаются от нас, как все группы людей отличаются друг от друга; они, в некотором смысле, являются Отличием как таковым. Но универсальность и особенность здесь, совершенно по-гегелевски, совпадают. Беженцы приходят обнаженными лишь материально, и по этой причине нам кажется, что они еще больше цепляются за свою культурную самобытность. Они воспринимаются как универсальные, безродные, но в то же время как застрявшие в своей особой идентичности.