Зрелище отнюдь не разжигает аппетит, но мне приходилось столоваться еще и не в таком окружении.
На Державине, как и на остальных, подобие шляхетского кафтана, но заметно выцветшего, виды видавшего и не сказать, чтоб чистого. Меховая оторочка напоминает о недавно виденной на перроне столичного вокзала рекламе эликсира для роста волос «Chewеy Extra».
Когда смех стихает, начинается новое действо. Бросаемые через плечо жадные взгляды подсказывают, что наше присутствие замечено.
У стола местного «паньства» встает, цепляясь ножнами за скамью, худощавый отрок в убранном кистями вишневом долимане. Великоватая кунья рогативка съезжает ему на конопатый нос, но поправить ее не выходит, ибо заняты руки: левая крепко сжимает эфес, правая возносит над столом рюмку в подобии римского салюта.
Адресуясь, безусловно, к нам, ломающимся басом изрекает, молодечески ударяя по последним гласным:
— Можэ выпие пани келишэк вина?
Интонация предполагает продолжение, и оно не заставляет себя ждать. Издав некий всхлип, долженствующий означать ироническую усмешку, отрок басит на весь зал:
— За нашчэ и вашчэ вольносьц!!!
Покачнувшись, вознаграждаемый новым взрывом смеха и одобрительными возгласами, оратор подносит рюмку к иронически поджатому лягушачьему рту. Пьет, лихо откидывая голову, едва не роняя головной убор.
Ханжин с любопытством следит за моей реакцией. Смешливые лучики морщинок в сочетании со скудным освещением теперь придают ему сходства с героем пекинской оперы, выступающим в амплуа «чоу».
— Прошу извинить, госпожа Усинская, — говорю я. — Мне решительно необходимо уточнить кое-что у сиих молодых людей…
Я неспешно направляюсь к потешающейся компании.
В зале повисает напряженная тишина.
Меня встречают предвкушающими стычку ухмылками. Лицо Державина, чья роль за столом явно сводится к шутовской, внезапно приобретает выражение осмысленности. Это компенсируется тонкой ниткой слюны, пускаемой с подбородка на облезлые шнуры.
Скрипят отодвигаемые скамьи, стукают о столешницу допиваемые залпом пивные кружки, поспешно докуриваемые «саморосы» (папиросы-самокрутки) вонзаются в пепельницы, бряцают под столом ножны… пятеро подвыпивших молодцев охотно подымаются мне навстречу.
Не люблю проповедовать дуракам. Но бывают такие глупые ситуации, которые просто невозможно игнорировать.
— Запрашам пана до шебе! — цедит, подрагивая двойным подбородком, по-поросячьи полный юноша, чьи малиновые брыли оттенком под стать кафтану.
Дурачок Державин, с шумом подобрав слюну, пускает по лбу морщины. Белесые брови недоуменно встопорщены, бесцветные глаза нацелены куда-то мне на галстук, а синюшные губы вновь движутся, пляшут. Невнятное бормотание вдруг срывается на истошный визгливый крик: