Кондрат, как при живой хозяйке, засуетился у загнетки, сложил клеточкой поленья в печке и вздул тот желанный огонь. Стал смотреть и ждать загаданного чуда. А чудо никак не приходило. Видно, не могло и быть его в этом доме. С морозца запели-заплакали лесной слезой поленцы, ласково лизался о кирпичи белый огонь, румяным дымом исходила береста...
Румяный дым! Может, его, а может, огня-света хотела милая Ульяна — не дознаться теперь Кондрату. Сухо и жарко бился пламень о глухие кирпичи. Стонала легонько старая печь. Не дождался чуда Кондрат. Сунул ручищу в пекло и выхватил играющее огнем поленце. Осветил избу, поднес к Ульяне. Озарилась та румяным дымком — ожила, только глаз не открыла, а сказать, почудилось, сказала: «Дурачок мой, посвети-погрей, Кондратка!..»
Кондрат не вынес чуда: сграбастал в корявую лапу огонь с тяжким дымом и растер в черный прах. Тоскливее прежнего заныла избяная тьма...
* * *
На третий день Кондрат отвез Ульяну на погост. Будто с короткого свидания проводил — не рыдал, не плакал, а надеялся на большую новую встречу... Сколотил крест из березового остатка, поставил родимую мету на могиле и только потом опомнился: не совсем осиротел он — по рукам чужих кормилиц где-то «гулял» двухнедельный отколыш Антошка, земная радость Ульяны. Слегка согрела эта радость и молодого мужика.
...Спал и работал с крохой на руках, кормить помогала коровка. Надоит поутречку молока — мило и сытно обоим. Однако и так недолго было. Дознались о порубке барского леса — все приписалось Кондрату Востромилову. Власти свели со двора последнюю коровенку, тем и откупился от острога. И опять ненадолго. Не нажуешь овсяную корку еще молочному Антошке — снова стал носить Кондрат свою кроху по молодым кормилицам. Насосется малый, а думай отец, чем платить. Да что возьмешь-то с одинокого мужика с сиротой на руках? И не брали, побаиваясь господа, хотя Кондрат всегда нес последний фунт хлеба в тот дом, где находил бабье молоко для сына. Не брали, но тихо просили Кондрата сходить к волостной власти, попросить-помолиться за них, чтоб срезали недоимки, убавили налоги. И смелый Кондрат ходил, просил, умолял и даже ругался с начальством, а недоимки крестьян росли, налоги не убавлялись. Свой клок земли, когда-то сдобренный собственным потом, сулил отдать, лишь бы помочь обедневшим семьям.
Как-то под пасху забрел подвыпивший Кондрат в волостную контору. Никого не застал, кроме писаря Никешки, сына местного дьячка.
— Слышь, Аникей, богом прошу, справедливость мне покажи! — потребовал Кондрат долговую книгу.