Братуна вели на расстрел. С разбитого плеча примерзшим лохмотком свисала розовая капучая сосулька, и капли с нее бесслышно падали на молоденький, только что народившийся снежок. Кровь, слегка пенясь, выкипала из раны с ленцой, с каким-то своим мудреным расчетом. А расчет прост: даже малой крохе не хотелось умирать прежде, чем падет сам Братун. А Братун тоже мешкал, бесхитростно, без всякого загада ведя счет собственных шагов и вздохов. Их оставалось все меньше и меньше. Никогда раньше не слыхал своих вздохов, но тут, словно рваную гармонь сунули в глотку — и сипит она нутряными басами безголосо и муторно. А сердце слышит все и стонет: пора бы уж, конец так конец!..
Шагов через сотню «гармонь» в горле перестала сипеть — хрипотцу дала с легонькой басовой октавкой. Погорячели вздохи. И тут-то кольнуло память незнакомой доселе болью. Всамделишная гармонь вспомнилась.
...Ранним утром еще, на последнем привале у недальних позиций, на батарею, не понять откуда, свалился тяжелый снаряд. Может, дуриком залетел, однако отвечать нельзя было, чтоб не обнаружить себя. Командиры знают, когда давать сдачу.
Ездовой Сереня Хороводов, пронизанный шальным осколком, не сразу тогда упал с лошади. Зубами вцепился в потертые уголки мехов хромки — тем и удержался, наверно. Правая рука, спутав звуки, сползла с голосовых пуговичек, зато левая мученически-смертно держала басы. И завыла порванная осколком гармонь вместе с Сереней. Гармонь, она что человек, боль тоже знает. Раны, а потом и смерть приняли вместе. Сняли Сереню с артиллерийского коня, а он мертвый-мертвый, но гармони своей не отдал. Так и положили бойца в скорую могилку с его фронтовой забавой на груди.
Недавно это было — утром. Еще ничего и не забылось: ни Сереня, ни гармонь, ни дико залетный тот снаряд. Другим осколком, величиной с подкову, стесало тогда и плечо Братуну. Отломок от него влетел в шею да так и застрял в глотке. И теперь попевает он свистулькой при вздохах, будто это совсем не железо, а певучая пуговка от Серениной гармошки.
...Идет Братун. При полной памяти идет. Подмерзшей клюквой насыпается след позади.
Молоденький, безусый батареец, в прострелянной и на кострах прожженной шинельке, семенит за Братуном, норовя сторонкой обшагать кровяную ягоду. В какой уж раз он снимает с плеча карабин и просит остановиться: