В темных закоулках полупустой избы старчески вздыхала тишина. Еще раз спелась старая песня. Всякое напевала больная память: какая беда привела сюда Евдокима и какая уводит...
...Прошла своим чередом ночь, и теперь сидит Евдоким на пороге. Присел, как по обычаю, перед неблизкой дорогой, и вот засиделся — забылся в думе. Сидит и глядит под ноги, на сбежавшуюся к нему листву из сада. Словно стайка желтых цыплят, увиваются, ширкаются о сапоги листья, то разбегаясь, то собираясь вновь. Из-за угла дома вдруг шибанул ветер, и вспугнутая стайка разлетелась, обдав жидковатой пылью бороду и глаза Евдокима. Не слышно упала капелька со щеки...
Вскинул голову — солнце набирало высоту, заполняя светом поселок. И пламенистый поток с небесного моря, и разгулявшийся не по-осеннему день, и шум поездов за поселком изменили ход Евдокимовых дум.
Он поднялся с порога, по-хозяйски оглядел сад, кинул взгляд на улицу, что разбегалась городской ширью в поселок, на трубы родного завода, заметно подросшие за последние годы.
В осенней худобе сад, но жилист и крепок он. Не старость в нем, не увяданье: от прибытка новой силы он сбрасывает отслужившую ношу — листву. Вот памятный дубок в углу сада. Ему лишь двадцать, на пороге первоцветья, но стоек он и кулакаст, шумлив и статен собою. В такой стати представился Евдокиму и балтфлотец Васятка, в поре цвета — красавица Зина и молодицы Галя и Оля. Шумят где-то, кажется Евдокиму, цветут, милые...
Поселок, он тоже, как живой, в росте. Глядя на него, Евдоким по-стариковски прикидывает, как обмолодилась и его алтайская деревня, как, верно, она вышла из таежной глухомани. Чудно в жизни: сам стареешь, а вокруг в каждодневье людском все новое рождается. Смотришься с глазу на глаз с такой жизнью — страх-боль в тебе и сила человечья! Не означенного конца страх, а тихая боль от неполноты задуманного тобою добра. И сила не в том, что ты жив, что не сжарили тебя когда-то в танке или самолете, не пронизали смертным куском свинца в окопах, не задушили гарью пожарищ и не заморили за колючей проволокой... Не блаженного покоя от искупления вины хотел Евдоким все эти годы, а простодушно желал-надеялся: может, два несчастья в счастье сложатся... И вот сейчас, в прощальную минуту, запоздалой искоркой вдруг заново мелькнуло то давнее желание. Но Евдоким уже не мог в одиночку защитить эту искру, не мог удержать и раздуть ее в огонек, как когда-то раздул он с сиротой Зиной костерок под таганком... Нет рядом ребят, нет Насти, потому не одолел он своей сердечной думки — в дальную даль унеслась эта думка. Успеть ли теперь остаревшему Евдокиму за ней на Алтай и на Балтику, в Иваново и под Москву?.. Но жизнь неумолима, и зовет и зовет каждого в свою дорогу.