Мужики, слушая Филиппа, засмеялись, хоть и понимали «хитрость» старика и в мыслях своих были на его стороне.
— Правильно я говорю, товарищ старший командир? — Филипп обратился к капитану, еще надеясь отстоять Братуна.
— Да-да, конь старый...
— Куда ж старее, — обрадованно перебил капитана Филипп, — чай, по шестнадцатой траве ходит.
— Мы тоже с тобой не молодцы, а вот дюжим, как можем. — Капитан поднял очки на лоб и нагнулся к копытам Братуна. — Кто же это ковал его, молодой человек? — с явной издевкой капитан спросил старого Филиппа.
— Карпуха наш. Кто ж еще?
— Я б твоего коваля на гауптвахте сгноил за такую работу, — до скрипа сжимая плеть в руке, погрозил ею, будто Карпуха и впрямь стоял рядом. — Перековать коня! — сурово скомандовал капитан и похромал к штабной палатке.
Последняя соломина надежды обломилась и поплыла прочь в мутном потоке суеты и брани.
Делать нечего — Филипп повел Братуна к походной армейской кузнице.
Будто в четыре руки гвоздил кузнец. Филипп и цигарку не успел истянуть, как Братун стоял уже на новых подковах, с аккуратной драчовой зачисткой. Конь, показалось старику, подрос на целое ухо. И пропала прежняя крестьянская жалость к колхозному кормильцу. Конюх теперь откровенно потужил, что пожалел в путь-дорогу наборную уздечку, которую надевал на любимца в праздники или в красный обоз на хлебозаготовки. Сам шорничал и набирал узду, из царских медяков бляшки нарубливал, бородочком дырочки наколачивал, суконкой от поддевки с кирпичной пыльцой надраивал — и вот пожалел, в сыромятину обрядил, старый скряга. Филипп клял себя, вышептывая на ухо прощенья у Братуна за такую промашку. Очнувшись от навернувшейся благостной печали, конюх выпросил у кузнеца-солдата Карпухины старые подковы — в хозяйстве и такие сгодятся, сунул их в торбу и, поманув за собой Братуна, пошел было искать место у коновязи. Но его остановил писарь:
— Стой, отец! — перехватив повод у Филиппа, он подвел коня поближе к горну. — Шестьдесят девятый бэ. — Отвалил гриву на другую сторону и указал место. — Валяй!
Филипп и не понял, что к чему, не успел вступиться. Красноармеец в синем халате, накалив жегало, присадил тавро на шее коня, у самых корней гривы. Запахло паленой шерстью. Братун повел боками, тряхнув всей шкурой, обидчиво покосился и на солдата и на поздно подошедшего Филиппа. Но зубы и копыта не пустил в ход.
— Ты галифе-то скинь да себе на ж... пришпандорь, — озлился старик, вырывая повод у писаря, — красивше ходить будешь. Есть же клеймо — разуй глаза-то!
Филипп показал, где было старое тавро. Тихо матюкнувшись в бороду, зачерпнул пригоршней дегтю из ведерка, что стояло у наковальни, и помазал ожженное место у коня.