И вот, словно на исповедь, она бежит теперь к умирающему Толстому. Бежит, не чуя сердца, не зная откровения мыслей: что сказать о верности своей клятве и об общей работе жизни в астаповском мужицком захолустье?..
* * *
Подмостья астаповской платформы свежо поскрипывали от легкого первого морозца. В тот ноябрьский день с пассажирским больше обычного привалило людей. Каких и откуда — не угадать, не сосчитать. Казалось, весь российский народ тронулся со своих мест...
— Как же так, — поражался Кондрат, — Москва, Петербург и всякие губернские столицы знают больше нашенских о случившемся горе. Астаповские же рядом, а как в потемках — на одних слушках живут. Вот — за окном Озолинского дома. Он. Толкни фортку и хоть с самим разговор веди... Ан нет, жандарма поставили... А зря от мужика берегут. Может, скорее оздоровел бы!.. — Не думал Кондрат, что тут, у самого порога последнего пристанища Толстого, подкосят окончательно его жгучую мечту: еще раз повидать и вволю наговориться с великим человеком.
Работы в это утро ни соляной купец Мармыжкин, ни станционные не дали Кондрату. Он неприкаянно топтался на перроне, ловя обрывки разговоров приезжего люда. Народу на перроне «до гибели», а кто какого занятия и звания — Кондрата не интересовало. Отличал знакомых станционных чиновников — по ярким фуражкам, знал железнодорожного жандармского унтера Филиппова, да вот уж какой день мозолит глаза старец Варсонофий, игумен скита Оптиной пустыни. Одеяние у монаха благочинное, святое, а вот как сапог ставит при ходьбе — чистый полковник. Плюнув, как на что-то нехорошее, Кондрат пошел в станционный буфет. Там любопытнее: в буфет набился свежий, непонятный ему народишко. Шебуршатся, лопочут, будто иноземцы, не разобрать, на какой лад, тычут друг другу под нос газетами, хлещут по-мужицки водку и плетут языком всяк в свое лыко.
Приметил Кондрат серенького человечка — и пальто, и мундирчик, и ребячьи ботиночки на невеликой ноге, шляпка, мордочка — все у него будто пеплом осыпано. Водка в рюмке и та серым дымом замутилась. Соплей пришибешь — человечек, а как заговорил он! Как покрыл он своим голосом всю буфетную колготню.
— Господа! — легким движением он выхватил из-за пазухи одну из газет, привезенных им из Москвы. — «Новое время» уже во всю глотку кричит о христианском смирении, о раскаянии графа. И это вослед грому средь ясного дня, после которого ни Россия, ни Европа еще никак не очухаются!.. Нет, господа, это — враки. Вот погодите, не дай бог, душа отойдет на покой, мертвый, он еще не так колыхнет мир!