— Что вам угодно? — строго встретила Татьяна Львовна урядника.
Тот, придя в себя от загадочно-непривычного звона часов, которые померещились ему целой колокольней, снял папаху, поискал в углах иконы. Не найдя их, опять надел папаху на голову, доложил о цели приезда и подал пакет. Дочь развернула конверт и положила бумаги отцу на стол.
Лев Николаевич долго примерялся к печатным листкам. Сильно прищурясь, стал читать. Читал молча, медленно, с тихой недоверчивой улыбкой.
— Как только официальные бумаги — ничего не поймешь, — озабоченно и со стариковской ехидцей проворчал он.
Татьяна Львовна, чтобы помочь отцу, прочла вслух. В бумагах говорилось о том, что Лев Николаевич поручается за К. И. Ландера, активного участника революции 1905 года в Москве, что тот не убежит, когда выпустят его из-под ареста, и что граф Толстой дает две тысячи рублей залога.
— Вину выдумали и... виноватого нашли, а писатель деньги плати, — сказал Лев Николаевич, ни к кому не обращаясь, а так просто — к собственному размышлению. Сказал и улыбнулся.
Дочь промолчала. Урядник же, почуяв доброе расположение графа, кстати и не кстати ввернул поговорку:
— Счастливый к обеду, роковой — в Сибирь-матушку!
Поправил усы, манерно покашлял в кулак, довольный метким словом. Было видно, что так он говорил всякий раз, когда дело доходило до правых и противных.
— Так, так! Несчастного — на волю, с милостью. А на заложные деньги потом наймете шпионов, купите в Европе пороху и опять — за казни, за расстрелы?
Лев Николаевич сказал это с той открытой ненавистью, с какой всегда говорил о доносах, тюрьмах и казнях. Он, будто не понимая, вертел в руках казенные бумаги и не знал, что с ними делать. Татьяна Львовна, заметив смятение отца и еле уловимую дрожь в руках, показала ему, где подписать. Лев Николаевич, не спеша омакнув перо в чернила, на малую минуту задумался.
— Послушай, любезный, — Толстой обратился к полицейскому чиновнику и потыкал пальцем в бумагу, — а нельзя ли написать туда вместо «получил» — «поздравляю с праздником»?
Урядник не понял иронии и умно промолчал. «Ну и коряв же, черт старый», — в сердцах подумал он, бездельно теребя лопасти башлыка и переминаясь с ноги на ногу. Ему не терпелось вырвать бумаги из рук Толстого и ускакать прочь...
* * *
Камердинер Илья провожал полицейского чиновника до порога. На площадке у лестницы, поравнявшись опять с часами, урядник шаркнул в сторону, как от приведения. Размашистые стрелки замерли в косой растопырке, и часы настойчиво долбанули четверть: во-он-н! Когда за урядником захлопнулась дверь, тот вздохнул с такой жадностью, будто с его шеи только что сняли намыленную веревку. Шумно загребая мороз в квадратный рот, стал прихорашиваться, как побитый в драке петух. Увидев улыбающегося дворника, устыдился и зыристо зашарил глазами по барьеру веранды. Плети его не было видно. То ли сама свалилась в снег, то ли дворник по брезгливости спихнул ее держаком лопаты. Урядник, сердито поджав губы, поднял плеть и дважды секанул ею с полного плеча. Оставив косой крест на сугробе, плюнул и живо зашагал по расчищенной тропке к своему коню, что стоял у въездных башен.