Слово в слово — в какой раз! — заученно сполна выговаривал свою мужицкую нужду Облакат. Солдаты ежились от его слов, от тоски по родной деревне, земле, по голодным семьям.
— Будет тебе душу-то корябать! — не стерпел солдат с кружкой. Поманил Облаката: — На, покидай за бороду и нашу армейскую дольку. Пшеничка — не хрен тебе с квасом, она по выбору кормит, а соломка да рожь — всех бедняков сплошь.
Сыпанул кружку, вторую зерна с верхом в шапку мужику и только тут глянул на человека, говорившего с ходоком. Зарозовел от своего неуклюжего слова солдат.
— Мы тут, Владимир Ильич...
Сбился солдат, умолк, смутив и своих товарищей.
А с Облакатом так вышло: стоит ошалелый с шапкой, будто обделили его — еще просит. Взял Ильич горсть хлеба из мешка, бросил два-три зернышка в рот — кто не любит помять на зубах сладкую пшеничку! — остальное в шапку ходоку.
— Под жернова бы, в размол ее, да пельмешек по-сибирски сочинить, а?! — засмеялся Ильич.
Засмеяться засмеялся, а в глазах — боль. Знакомая эта боль мужику. И вот первый раз в жизни полегчало Облакату: делит сам Ленин и боль и хлеб с мужиками. И рад и поражен Облакат.
Позвал Ильич за собой ходока. Так и пошел тот, неся в шапке и солнце, и лето, и горе свое — хлеб...
* * *
А вечером, на выбитой площади перед Смольным Облакат снова грелся с солдатами у костров. Грелся дымком, разговорами о войне, о Ленине, о деревне, грелся пареной пшеничкой из прокопченных котелков. Трунили над мужиком солдаты, стыдили за жадность, но Облакат так и не отдал свою долю на запарку.
— У меня дорога обратная с полсвета длиной, — отговаривался Облакат, пряча кисет с зерном за пазуху.
Разгуливала поздняя осень по улицам и площадям Петрограда. Жал небесный свет на земную тьму. А к полуночи ноябрь начал крыть город снегом. К утру выбелил его, зазвонил первым хрупким морозцем.
И представилось дальнему мужику, что и ноябрь, и Петроград, и революция собираются забуранить по-настоящему, круто и бурно...
Переобулся Облакат, высушив над костром портянки, кипяточком на дорожку заправился, закурил солдатского табачку и — в путь.
* * *
Вернулся-таки Облакат из Питера. Вся волость сошлась у церковной ограды. За десятки верст на клячонках своих притащились за словом живым люди. Не верили, что в самом деле человек у Ленина был. И каждый норовил спросить свое с Облаката, руку пожать. На всякий вопрос ответа требуют, да строго так, ровно долг спрашивают:
— Видел?
— Видел.
— Говорил?
— Говорил.
— Врешь!
— Ей-богу, — оборачивается Облакат на колокольню и крестится, ухмыляясь в бороду.