Видит Васян: огороды отпаханы, сады вырублены — ветру зацепиться не за что. Если только и шумнет где, так это о его крышу, что по-городскому вздыблена на васянинском пятистенке... Ничего что над окошками доска пришита с пустым словом «Библиотека», дом васянинский — кого ни спроси...
На подходе к лесу присел Васян на замшелый пень. Сел отдохнуть, оглядеться, набить трубку. Под овражьим скосом выговаривает свою последнюю весеннюю думку снеговой ручеек. Еще неделька — умолкнет вовсе. Снег вытаял даже из-под коряг.
Внизу водяной говорун-ручей. За спиной, справа, лесной шумок, слева — поля в тишине. Унжаков, не оборачиваясь, угадывает свое давнее. Видит аккуратно нарезанные осьминники, гребешки щетинистых меж, дорогу к каждой делянке. Все здесь в свое время его ногами вытоптано: и поля и лес... Не он ли гонялся тут с борзыми, не он ли на обкладку водил даже бывалых егерей. Господа и те без молодого Васяна не обходились: кликали, просили, отрывали от конюшенных дел.
На каждый голос не шел — была гордость. Но выходила сама баронесса, Мария Павловна, у которой служил Унжаков кучером, клала на плечо руку и как мать: «По-о-ди, поди, милый Васян, уте-ешь, утешь господ...»
Вечером, после охоты, звала на чай, сажала за господский стол, самолично угощала вином французским. А когда гости с мужем Марии Павловны, слюнявым бургундцем, садились за карты, баронесса рюмку за рюмкой опрокидывала в свой крошечный рот и звала Васяна на волю...
Как игрушечная, пролетка металась по дороге к лесу за горячими вороными. Мария Павловна так хотела воздуха, вечернего, стылого, со всеми его лукавыми запахами... И долго потом терлась она костлявой грудью о молодую горячую грудь Васяна, пришептывая что-то по-французски. Зеленая щемящая тишина леса и легкий храп копытящих на месте коней мешали Васяну понять этот шепот...
Возвратившись, больную и опьяненную баронессу Васян с рук на руки сдавал слугам, ставил коней и шел в кабак — было на что...
Хорошо помнит все это Унжаков. Но ближе всего на памяти другое.
Летним вечером (в восемнадцатом это было) прибегает на конюшню сама, мертвецки бледная, закорявила языком не господским:
— Ми-илый Васян, Вва-асенька, гони на станцию... В-в Париж гони!
Не сразу понял тогда Васян, в чем дело, хотя за неделю до этого возил окованные ящики в багажную, отвез и самого француза.
Мария Павловна говорила, порхала подбитой птахой возле Васяна, пока тот не заложил коней. Прослезились дворовые, она тоже. Погрузили крохотные сундучки в латунной обойме — Васян знал с чем — и тронулись.