– Идите к черту! – огрызнулся Шайб и вышел вон.
– С ним все ясно: он от нее без ума, – изрек Мункхоф, тонкий знаток homo sapiens. – Иначе не был бы так повернут на ней.
Если хотите знать, меня его вердикт больно задел. Интересовал ее Шайб или нет, но меня она очень даже интересовала, и я уже лелеял смелую мечту о трудновообразимой на тот момент дружбе с ней.
– Она, бесспорно, хороша собой, и, наверное, это помогает ей расположить к себе любого босса при первом знакомстве, – пустился в рассуждения Симондсон, воспользовавшись отсутствием Шайба. – Но если бы в ее материалах не было ничего стоящего, их никто бы не печатал.
– Стоящего по меркам массовых изданий, – поддел его кто-то (возможно, я сам).
– Шайб так смешно дергается, – равнодушно заметил Мункхоф, – когда ему говорят, что он просто-напросто пишет хуже, чем она. Но так или иначе, теперь мы нечасто будем видеть ее. Кто-то сказал мне, что Эмануэлу приняли в клуб А. и Национальный клуб искусств. Думаю, ей теперь не до нас.
И тут я заметил Шайба, который неожиданно вернулся – кажется, что-то забыл. Услыхав эту новость, он на мгновение замер и быстро взглянул на Мункхофа. «Неужели?» – обронил он и двинулся дальше. Но в его взгляде мне почудилось много больше того, что прозвучало в его беспечно-равнодушном тоне. Признаюсь вам как на духу: я встревожился. Шайб был моложе и красивее меня, многие девушки находили его привлекательным. Может быть, со временем Эмануэла обратит на него внимание? И что тогда? Для меня она будет навсегда потеряна. Возьмет да выйдет за Шайба – почему нет? И хотя ее догматизм и морализаторство претили мне, я был не прочь попытаться (каюсь!) – если бы только она соблаговолила проявить ко мне интерес – изменить ее, привить ей новое, более либеральное отношение к жизни. (Какова самонадеянность, скажете вы, и будете правы!) Ее красота действовала на меня неотразимо. Эта дивная, молочно-розовая кожа, мягкие шелковистые волосы, серо-голубые глаза… Сколько раз, любуясь ею, я снова и снова спрашивал себя, откуда у такой бесподобной красавицы такие абсурдные, отсталые представления. Случалось, мы с ней спорили, но в отличие от Швайба и некоторых других я никогда не позволял себе грубых выпадов и, памятуя о своей конечной цели, старался не выказывать своего полного неприятия ее нелепых идей. Изредка я даже туманно намекал, что одобряю ее сочинения, во всяком случае, не считаю их никому не нужной старомодной чепухой, хотя именно так и считал.
Время шло. Я виделся с ней реже, чем мне хотелось бы. Эмануэла вечно куда-то исчезала. Благодаря авторским гонорарам и, как я догадывался, финансовой поддержке родителей она могла путешествовать в такие места, о которых ни Швайб, ни я, да и никто из нашего окружения в то время не мог и мечтать: Европа, Новая Англия, южный берег зимой… Кроме того, она прекрасно вписалась в одну из модных литературных групп, объединявших широко востребованных, напыщенных, самодовольных интеллектуалов, – в любой культурной столице то одна, то другая подобная группа временно оказывается в центре общего внимания и созывает всех под свои знамена.