Однако ее чувству к Д. Д. суждено было рассеяться как дым, как, впрочем, рассеивается любое романтическое чувство – хоть безжалостно задавленное, хоть не встретившее препон. В нашем случае, как мне представляется, этому способствовали практические и бытовые соображения, донимавшие Д. Д. По природе своей он быстро всем пресыщался. По завершении все его подобные романы, даже самые пылкие и патетические, заносились им в список занятных или ценных движений разума или души – в зависимости от силы и сущности художественного или интеллектуального толчка, который стал их причиной. Такие-то и такие-то отношения, там-то и там-то приключившиеся, навели его на такие-то выводы и размышления. Но я не могу поверить, что Эстер Норн с тем же хладнокровием и скрупулезностью оценивала свою жизнь и поступки.
Как бы то ни было, год спустя у Д. Д. внезапно случился кризис, который омрачил, а точнее, изменил для него всю суть этой трогательной и поэтической истории. Старшего сына, любящего, умного и при этом чрезвычайно романтичного юношу, своего любимца, Д. Д. отправил в одну из технических школ на Западе, где он внезапно скончался от какой-то заразной болезни, причем еще до того, как отец или мать сумели к нему приехать, – и случилось это тогда, когда роман Д. Д. с Эстер Норн был еще на пике. Внезапный удар, нанесенный ему жизнью, видимо, произвел на него самое гнетущее впечатление – даже в большей мере, чем я мог предположить. Он погрузился в глубокое черное отчаяние, столь беспросветное, что оно заставило его отрешиться от жизни и в тщетном, да еще и, как мне представляется, слабодушном порыве заняться переоценкой всех высших ценностей. Прав ли он был, ведя то существование, которое вел? Является ли индивидуализм, как противоположность социализма, верным подходом к сфере человеческих привязанностей? А как теперь оценивать его философские и практические умозаключения касательно того, что он видел на этой земле? Однажды вечером, часов в десять, в мою старенькую студию на Десятой улице явился подавленный, заплаканный человек, постаревший, измученный, а кроме того, как это ни прискорбно, несколько оглушенный спиртным. И вот полились бессвязные речи о первом, видимо, в его жизни тяжком потрясении. Его сыночек! Его сыночек! Горе! Горе! Опустошенный до самого дна, он, судя по всему, задался вопросом (как задавались в старину «согрешившие» против своей веры) о духовной и этической связи всех его прошлых поступков с ним самим, его детьми, женой, жизнью, силами, властвующими над мирозданием. Возможно – так он мне заявил с полными слез глазами, – не столь уж надуманна теория о поведении и моральных обязательствах перед другими людьми во времена экономических или общественных бурь, которой придерживаются ныне столь многие. Возможно, существует если не божество, то нечто иное, некое химическое или психическое равновесие, сокрытое во всех вещах и ответственное за мировой порядок – или необходимость такового. И способно ли оно наказать за отступничество кармическим воздаянием – причем здесь и сейчас, а не впоследствии? Говоря иными и более простыми словами Господа: «Мне отмщение, и Аз воздам».