На третий день примерно поехали мы на Стеблиевскую. Прибыли часа в три дня в Старо-Ниже-Стеблиневскую. Один дед стоял на переезде, старый-престарый, с хлебом-солью, и больше нигде никого не видать.
Да, за нами шел все время вспомогательный поезд, а там были крытые вагоны — на ночь мы уходили туда, а взвод пехоты охранял броневик. Прибыв в Стеблиевскую, мы, как явившиеся с фронта, стали проситься на побывку в станицу свою. Нас отпустил командир на три дня.
Как только наш бронепоезд прибыл на Ангелинскую, из Ивановской приехал на тачанке атаман. Привез его кучер Кириченко. Стал он спрашивать: как же строить Советскую власть? Командир наш ему рассказал, он записал, и с ними на тачанке я с Омельченко вот так приехал на побывку домой, на атаманской тачанке. Приехали. В станице безвластие.
Ну, на другой день пошел и я встречать отряд Беликова из Полтавской. Народ вышел с хоругвями, хлебом-солью, попы впереди идут в ризах… Солдаты Беликова были все в форме старой армии, в высоких серых шинелях. Был февраль, зеленела озимь, кто был в шинелях, кто скатку нес.
«А это что такое? А? — спрашивает командир вахмистра — тот разрядился — в черкеске, с погонами, и на шапке-кубанке галуны нашиты. — Старые порядочки забывай!» И с этими словами командир срезал у вахмистра погоны, а с шапки — галуны.
— Оно, может, и так, да при чем тут атаман? Кто же его знает, что тогда в станице Советская власть была? Я вот что тебе скажу, — начал один из подошедших, обращаясь к рассказчику. — Перед утром стал бронепоезд на станции Ангелинской и начал садить по нашей станице. На первые разы шрапнели разорвались над лиманом, потом над каменной церковью, точнее уже. Большевики не знали на своем бронепоезде, есть ли белые в станице, или их нет вовсе.
Из ревкома тогда спешно выехали навстречу броне-поезду Олейник Корней, Левченко Капитон и Кочерга Владимир…
Оседлав общественных жеребцов — два вороных и один светло-рыжий под кличкой Чичисбей, на которого сел Левченко Капитон, как казак не в меру грузный, поехали так по направлению к станице Старо-Ниже-Стеблиневской, к железной дороге.
Как только выехали за станицу, попривязали на палки белые платки.
С бронепоезда рассмотрели — три всадника каких-то едут. Тогда стрельба тут же прекратилась. Командир бронепоезда, как только парламентеры наши приблизились к ним, вышел навстречу. Познакомились. Доложили, что в Ивановской избран ревком, Советская власть, значит. Вот как дело было, а то — атаман, на линейке…
Да, вокруг было неспокойно. Ходили слухи, что кадеты после Ставрополья двинулись на Екатеринодар. Наконец они овладели городом, и через несколько дней в начале августа станица была захвачена генералом Покровским. Сам он обосновался в станичном правлении. Начались зверства. Подвал при правлении набили арестованными. Бросили туда и одного из родственников Пантелеймона Тимофеевича. Помогал, говорят, красным. Павлуше с Васильком поручено было понести ему передачу в белом, завязанном на два узла платочке. Но продукты отобрал дневальный. Разговаривать пришлось через решетку, к которой протиснулся дядя. Бледный, с покрасневшими глазами, он силился улыбнуться. Просил их принести в следующий раз свежее белье — «на смерть», как сказал он. Возвращались домой молча. Тут Павел впервые в своей жизни почувствовал, что вот-вот заплачет от бессилия и жалости. Неужели никак нельзя ему помочь? Что и кому он сделал? Он ведь никого в своей жизни не тронул и пальцем…