Кровавый снег декабря (Шалашов) - страница 87

— А что вы собираетесь делать? — прошептал поражённый Кюхельбекер. — Вы все погибнете здесь. Не лучше ли увести войска?

— Увести, — горько улыбнулся Ермолов, ставший выглядеть ещё старше. — Уйти в Россию, оставив Кавказ, Грузию и всё остальное? Оставив христиан на поругание? Оставив тех из мусульман, которых мы обещали защищать? Нет, голубчик. Уж лучше умереть здесь. Чтобы не видеть того, что будет дальше. Потому что ежели мы сейчас уйдём, то потеряем не только Кавказ и Грузию, а начнём терять и саму Россию. Кавказ — это горловина между мусульманами и христианами. Кубанские казаки без России долго не продержатся. А потом? Крым, который воевали сто лет. Потеряем Азовское, Каспийское и Чёрное моря. Да и, думается мне, это ещё не всё.

— Так точно, — был вынужден признать Вильгельм Карлович. — В Польше неспокойно.

— Вот-вот, господа якобинцы. Из-за вашей революции от матушки-России скоро останутся, как от того козлика, — рожки да ножки. Так что возвращайтесь в Петербург. Провожатых я вам дам. Бумаги выправят, чтобы, не дай бог, ежели с царскими войсками встретитесь, не повесили на первом суку. А всем этим «временщикам» скажете: Ермолов, мол, отказался. Не будет он ни на чьей стороне, потому что иначе не за что вам и воевать друг с другом будет.

— А всё же, Алексей Петрович. Что вы собираетесь делать?

— Что-нибудь да буду. На месте сидеть, ждать, пока Аббас-Мирза придёт да будет русских за Кавказ выгонять — это уж точно не буду. А там — уж как Бог даст!

По меркам Великой французской революции судить, так в казематах Петропавловской крепости народа сидело немного. В Консьержке в славные дни держали по сто-двести человек в камерах, предназначенных на десятерых. Правда, помещения регулярно освобождались. У нас, слава богу, до этого не дошло. Пока не дошло…

Трибунал, созданный членом Временного правительства подполковником Батеньковым, трудился на совесть. Правда, никого не вешали и не гильотинировали, а лишь арестовывали. В первую очередь задержали тех, кто смалодушничал во время Декабрьской революции: капитана Якубовича и полковника Булатова. На Якубовича был зол председатель правительства — полковник Генерального штаба Трубецкой. Из-за «карбонария» едва не сорвался весь чётко проработанный план восстания. Да и потом, капитана видели то рядом с каре, то среди свиты Николая.

«Кавказец» заключение воспринял болезненно. Его деятельная и кипучая натура не желала мириться с пребыванием в четырёх стенах. Якубович нервничал, оскорблял тюремщиков по-русски и по-французски. Охрана, на языке родных осин ещё и не то слыхала, а по-французски всё равно не понимала. Заскучав, Александр Иванович стал исполнять романсы, в чём (несмотря на полное отсутствие слуха) преуспел. Особой популярностью пользовались грустные «кавказские» и жалостливые каторжные. Благодаря вокальным опытам капитану удалось подружиться с охранниками, которым тоже было скучно. Так как деньги ему были оставлены (не при старом режиме!), то новые друзья поставляли и водку. Напившись, Якубович кричал, что всё равно убил бы царя, но только какая-то скотина опередила! Когда деньги кончились, поили в долг, а потом перестали. В январе вместо штатных тюремщиков в коридорах и караулках появились солдаты лейб-гренадерского полка. Гвардейские офицеры, недавно боготворившие Якубовича, держались холодно и в разговоры не вступали. В результате Александр Иванович впал в чёрную меланхолию и беспокойства никому не доставлял. На допросах, правда, держался уверенно, даже нагло, уверяя, что всегда был более революционен, нежели все революционеры вместе взятые. А то, что он не вывел на площадь флотский экипаж, — роковое стечение обстоятельств… В конце концов от Якубовича отстали, но из камеры не выпустили.