По возвращении в отель, герцог Орлеанский навел обо мне справки. На следующий день мы ехали с его знаменем. Вернувшись в Париж, он рассказал королю о своей поездке и обо мне.
Король, пожелав получить обо мне дополнительную информацию, отправил запрос в департамент военного министра и обнаружил, что участвовал во всех кампаниях. Он послал в канцелярию, чтобы убедиться, что я действительно был первым награжденным, как я сказал его сыну. Все, что я сказал, было подтверждено. Он увидел, что я был включен временным правительством в офицерский состав Почетного легиона 5-го июля 1815 года. Я до самого 1847 года не знал, что герцог Орлеанский проникся ко мне такой симпатией.
31-го января того года я получил письмо, и с радостным удивлением обнаружил, что адресовано оно «Мсье капитану Куанье, офицеру Почетного легиона». Я сказал себе: «Они просто насмехаются надо мной и подсовывают подслащенную таблетку».
Я сломал печать и прочитал:
«МСЬЕ,
5-го июля 1815 года временным правительством, а впоследствии 28-го ноября 1831 года королем, вы включены в состав Почетного легиона. Следовательно, вы не должны получать 100 франков, вы должны получать 250 франков, кои будут вам выплачиваться ежегодно.
Генеральный секретарь Почетного легиона,
ВИКОНТ ДЕ СЕНТ-МАРС.»
Так я получил свое третье назначение. Но кто же мог сделать так, чтобы такое решение приняло временное правительство? Поворошив в голове воспоминаниями прошлых дней, я вспомнил 30-е июня, равнину Ле-Вертю, и красивого офицера, который записал мое имя. Возможно, это он. Он тоже назвал мне свое имя, когда увидел, как я отрезал нос прусскому офицеру. Ах! Теперь я вспомнил! Его звали Бори де Сен-Винсент. Какая я счастлив, что смог вспомнить имя такого человека!
Я получил свое свидетельство и письма от всех тех, кто интересовался мной — графа Монтиона, мсье Лараби и свояченицы Байе — управляющей сиротским приютом Почетного легиона, что на Рю-Барбет.
16-го августа 1848 года, в годовщину моего рождения, меня постигло самое большое несчастье в моей жизни. Я потерял свою любимую спутницу жизни — после тридцати счастливых лет совместной жизни. Сокрушенный горем, я остался один. Что же мне теперь делать, мне уже 72 года? Я ничего не мог сделать. Мои небольшие хлопоты не могли извлечь меня из моей глубокой скорби. Долгое время я размышлял о событиях своей ранней жизни, которые теперь кажутся такими далекими. Я сказал себе: «Если бы я умел писать! Я бы рассказал о наших прекрасных местах, о самом страшном детстве, которое когда-либо мог выдержать восьмилетний ребенок».