Месяцев через семь мне пришлось проезжать через Свердловск, когда я ехал в Москву.
Вспомнился мне Ерёмка, захотел я повидать его и сделал остановку на сутки.
Ерёмка стал большим медведем. Прикованный цепью к толстому столбу, он дико и грозно зарычал, как только я хотел подойти к нему. Да и никого он не признавал на мясокомбинате, кроме старого сторожа Герасима, который кормил его. Герасим смело приближался к страшному зверю, ласково называл его Ерёмкой, трепал по ушам. Ерёмка успокаивался, закрывал глаза и тихонько скулил.
Мне рассказали, что одно время хотели приспособить медведя для ночной охраны комбината. Вдоль ограды протянули толстую проволоку на подвесках, и медведь, привязанный цепью к ошейнику, мог свободно гулять по ночам. Но Герасим часто хворал, а без него никто не мог управиться с этим сильным и злобным зверем.
Года через три Ерёмка исчез.
Поздней осенью, в буран, никто не вышел поглядеть, как ведёт себя зверь.
А когда утром Герасим понёс ему корм, возле столба валялся перетёртый ошейник, и по земле, припорошённой первым снегом, тянулись в сторону леса тяжёлые медвежьи следы…
Как-то остались у меня на зиму два медвежонка.
Я отгородил им железными прутьями большой загон во дворе, сделал тёплую конуру, поставил лестницу, положил два толстых круглых чурбака.
Один медвежонок был очень спокойный: он больше ел да спал. А другой, игривый и ласковый, каждый день прыгал по лестнице, катался на чурбаках и часто падал.
Когда я выходил к своим питомцам, они уже ждали меня, но встречали по-разному. Один лениво потягивался и шёл ко мне вразвалку: он всё ещё дичился и не любил, когда я его гладил по шерсти — жёсткой и почти чёрной. А другой бежал со всех ног, облизывался, когда видел в руках у меня корм, высовывая розовый язык. Получив конфету, он проглатывал её, не разжёвывая, становился на задние лапы и, смешно наклоняя голову вправо и влево, пристально глядел на мои руки. Я прозвал его Лакомкой.
И вот однажды с Лакомкой случилась беда.
Ночью подморозило. Я вышел во двор утром и хотел задать корм, но меня окликнули с улицы. И пока я разговаривал с товарищем, Лакомка носился вдоль решётки, высовывая нос между прутьями и облизываясь.
И вдруг уселся с раскрытым ртом и жалобно заскулил. Я бросился к нему, глянул, и стало мне и смешно и горько: Лакомка нечаянно лизнул холодный прут решётки, и язык у него примёрз!
Он не знал, что делать. Попробовал крутить головой — больно! Упёрся одной лапой в решётку и хотел откинуть голову назад — больно!
Второй медвежонок увидел, что его товарищ попал в беду, испугался, убежал в конуру и с испугом глядел оттуда на меня.