ГЛАВА
IV
Клендила
В течение всего долгого дня, пока солнце не приблизилось и не коснулось узкого морского горизонта, видимого в просвете на западе, нетерпеливые взгляды были постоянно обращены к гребню скал, обращенных к суше, ожидая возвращения дружелюбного Дилатона.
Внезапно раздался крик: "Они идут!", и мгновение спустя мы увидели хрустальный шар, летящий по воздуху прямо над уровнем плато. Он был намного меньше, чем тот, который мы видели в ущелье, но он блестел тем же потоком призматических оттенков и был оснащен той же экваториальной полосой и полярными выступами из красноватого металла, который, как впоследствии сказал нам Торон, был сплавом золота, меди и селена.
На несколько секунд "Зит" (так дилатонцы называли свои странные воздушные суда) неподвижно завис над обрывом, а затем с внезапностью, от которой у меня перехватило дыхание, с огромной скоростью устремился к кораблю, как будто выпущенный из какой-то невидимой пушки. Менее чем через десять секунд "Зит" завис над палубой, остановив свой стремительный полете так же внезапно, как он и начался. Затем "Зит" спускался с бесконечной осторожностью, пока его подвесные чаши не оказались на кормовой прогулочной палубе, где пассажиры освободили место для его приема.
Одно из хрустальных окон распахнулось внутрь, и в следующее мгновение на палубу ступил Торон, сопровождаемый девушкой Тороной, которую он назвал своей спутницей.
Они подняли руки в приветствии Дилатон и, улыбнувшись изумленной толпе мужчин и женщин той особенной лучезарной улыбкой, которая так характерна для всех этих людей, воскликнули: "Зелома! Добро пожаловать!"
Итак, как ты, несомненно, знаешь, Бенедикт (сказал капитан Клинтон), в века, предшествовавшие Посещению, люди мира, и особенно так называемых цивилизованных областей, руководствовались в своих действиях не столько разумом, сколько обычаями. Считалось признаком самой порочной дикости носить одежду для той цели, для которой она была предназначена, а именно для тепла, и люди носили самые необычные одежды, часто ужасно уродливые, просто потому, что они были, как мы привыкли говорить, "модными". В начале двадцатого века была очевидна здоровая тенденция избавиться от этого рабства моды и вернуться к разумному использованию одежды только для тепла, но это оказалось просто еще одной фазой в цикле неразумных обычаев, и к 1940 году маятник качнулся в другую крайность, в результате люди снова нагружали себя ненужной одеждой, такой же громоздкой и уродливой, как в викторианскую эпоху. Естественным результатом этой практики стал экстраординарный ложный стыд по отношению к человеческому телу, которое нам сегодня совершенно непонятно. И эта скромность не была лишена разума, поскольку несовершенства обычного человеческого тела иллюстрировали смысл старой греческой поговорки о том, что запрещено ходить по улицам Афин голым не потому, что это неприлично, а потому, что это уродливо!