Я откусила хрустящий хлеб и шла, задумавшись над будущем и несвободой, пока движение над головой не привлекло мое внимание.
Надо мной пролетела летучая мышь, почти задевая мою макушку крыльями. Улетела и вернулась, сделав круг.
— Хлеба моего хочешь или крови? — усмехнулась я и бросила вверх кусочек мякиша. Мышь спикировала и улетела с добычей в лес.
Я прислонилась к стволу дерева, ловя лучи дневного солнца и решила, что не пойду на занятия Шереметьева. Технически мне расписание еще не назначили и я не обязана сидеть на его парах.
Прогуляв по парку пару часов, я замерзла до чертиков. Вернулась в главное здание и остановилась в холле. Нужно найти Шереметьева и извиниться? Или пошел он в задницу? Сказал же завтра даст расписание. Вот завтра и извинюсь!
Скажу, простите нижайше, но решила, что ваши лекции не стоят моего внимания. Поэтому сделала нам обоим одолжение и прогуляла.
Но его обещание наказания толкнуло меня пойти и проверить, сойдет ли мне прогул с рук.
Дверь в аудиторию была прикрыта, но, судя по звукам внутри, там еще кто-то занимался. Чем — уже не мое дело, но Шереметьев точно был там и не один!
Я слышала щебечущий голос девушки и кажется она с ним флиртовала! Мое сердце забилось сильнее, когда я потянулся к ручке двери.
Я не могла войти туда вот так, без повода и причины. А если я помешаю чьему-то наказанию? Если Шереметьев не дождался меня, наверняка нашел другую подходящую жертву. Он может, не сомневаюсь!
Сжав пальцы, я отдернула руку от двери и медленно попятилась. Пусть лучше наказывает кого угодно, только не меня.
Через две секунды дверь распахнулась.
Я затаил дыхание, когда Ева вылетела оттуда. Она повернула в противоположном направлении и прижалась к стене с закрытыми глазами. Ее руки прижались к сердцу, и она вздохнула с тошнотворным удовольствием.
Выпрямившись, Ева зашагала по коридору и скрылась за углом. Она даже не заметила меня!
Зато увидел он.
Он стоял в дверном проеме, держа руки по бокам, с пустым нечитаемым выражением лица.
Его острый как бритва взгляд скользнул по мне, и, хотя я была готова к этому, дрожь во всем теле вырвалась наружу. Ноги снова стали мягкими, ватными. Я не съежилась, не проявила слабости. Если Ева от его наказания чуть не кончила, я точно выстою. Подумаешь!
Я прикусила губу так, что ощутила вкус крови во рту.
Шереметьев заметил это. Его зрачки расширились. Темные ресницы опустились щитом, скрывая его эмоции, а пальцы снова потерлись друг о друга, скрытно, словно это что-то запретное.
То, что зрело внутри Шереметьева, скрывалось в его личной тьме, было плохим, постыдным.