…Таманцев медленно сползал по стене. ПСМ валялся у ног. Правая рука скребла по обоям, пятная кровью. Изо рта тянулась красная струйка — густая, тягучая… Генерал умирал. Низкорослый кочевник — окровавленный бронзовый нож в руке — обернулся. Гнилозубо ощерился — парижский черный шелк ночного наряда г-жи, в котором она из вредности каждый вечер следовала мимо мужа в свою спальню — сразил наповал неискушенного сына степей…
Гортанный окрик из прихожей — степняк ответил чем-то неразборчиво-радостным. И бросился на Светлану Ивановну. Она опрокинулась назад, на ковер. Ударилась затылком. Закричала. Крик ушел в пустоту. Парижский шелк трещал и рвался под жадными руками. Отвратительно воняло чем-то кислым. Ноги степняка в штанах из плохо выделанной шкуры раздвигали ее пухлые колени, рука торопливо возилась со шнуровкой мотни, другая грубо и больно мяла грудь г-жи Мозыревой.
Через секунду-другую она опомнилась от падения, и попыталась спихнуть с себя нукера, весящего, наверное, раза в полтора меньше ее… Удар в лицо. Второй, третий. Разноцветные пятна перед глазами. Рот солонеет кровью. Она что-то пытается сделать — уже больше по инерции… Маленький жесткий кулак врезается в брюшину — и еще, и еще, — она задыхается, и почти не чувствует, как ее ноги раздвигаются навстречу жадному напору, и как к ним, возящимся на паркете, торопливо подбегают двое… Еще две пары рук вцепляются в остатки белья. И в тело.
Ей больно. И страшно. Парижские кружевные трусики намокают горячей мочой. Но ее кавалеры не из брезгливых…
Черпаки гибли, как и жили, — бессмысленно.
К казармам, окружавшим плац гигантской буквой «П», прорвалось меньше трех тысяч нукеров. Обитателей желто-серых трехэтажных зданий оказалось вдвое больше. Но, в основном, то были не воины…
Лучшие бойцы давно ушли добровольцами в Отдел, или в службу быстрого реагирования, или подались в контрактники, или сложили головы в степи.
Остались всегда голодные и всегда сонные черпаки. И дедушки, следующая фаза их развития, — сытые, но тоже вечно сонные. И те, и другие любили бить и издеваться — просто первые терпеливо ждали своей очереди. И те, и другие могли при случае убить, не особо терзаясь моральной стороной дела. Но гибнуть сами — не желали ни под каким видом. Категорически. Ни за какую цель, ни под каким знаменем. Не желали до дезертирства, до самострела…
Сейчас их убивали.
В подожженных казармах царил ад. Нелепые фигуры в трусах и майках метались панически, без цели и смысла, — и гибли под мечами и стрелами. О том, чтобы организовать отпор, добраться до оружейных комнат, подумали считанные единицы, — но их смяла обезумевшая толпа. Кочевники убивали деловито и быстро, как мясники на бойне. И в это же время — не степняки, свои — за взломанными дверями торопливо пихали в мешки банки с тушенкой…