Один из таких – сам Ерофеев. Он обрушивает на читателя громаду хаоса, загадочного, как все живое. В сюрреалистическом коктейле, составленном из искаженных цитат, невнятных молитв, бессмысленных проклятий, дурацких розыгрышей и нешуточных трагедий автор растворяет обманчивую внятность окружающего.
В мире Ерофеева не существует здравого смысла, логики, тут нет закона, порядка. Если смотреть на него снаружи, он останется непонятым. Только включившись в поэтику Ерофеева, только перейдя на его язык, только став одним из персонажей, в конце концов – соавтором, читатель может ощутить идейную напряженность философско-религиозного диалога, который ведут високосные люди. Но и тогда читатель способен узнать ерофеевскую картину мира, но не понять ее. Истину вообще нельзя получить из вторых рук.
25 октября
Ко дню рождения Пабло Пикассо
Пикассо пренебрегал цветом, в котором видел лишь внешнюю оболочку вещей, с которых он, по словам Бердяева, стремился “содрать кожу”, например, с Гертруды Стайн.
Странности знаменитого портрета начинаются с его истории. Художник, писавший с маху и не нуждавшийся в модели, на этот портрет потратил восемьдесят сеансов. Возможно, Пикассо просто нравилось бывать у Гертруды Стайн, которая подробно объясняла ему природу его гениальности (допинг, в котором Пикассо нуждался до смерти). Так или иначе, на картине ничего не менялось, кроме лица. Оно мешало, ибо все уже было сказано позой. Холст занимает грузная, навалившаяся на зрителя женщина: властная, упрямая, привыкшая, что ее слушают и слушаются, и недовольная этим. (Я-то в ней сразу узнал Марью Васильевну Синявскую, но только те, кто с ней были знакомы, поймут, что это комплимент.) Лицо ничего не добавляло фигуре, и Пикассо, в конце концов, соскоблил его, заменив театральной маской. Стоит такую надеть, как актера охватывает чувство трагического высокомерия.
– Я на него не похожа, – сказала Гертруда Стайн, разглядывая законченный портрет.
– Сходство придет с годами, – увернулся художник.
К тому времени Пикассо уже готовился сменить оптику. Постоянно стремясь вглубь, он, пользуясь кистью как микроскопом, хотел открыть нам внутреннее устройство вещей, недоступное невооруженному кубизмом взгляду. Поскольку “развоплощенная” вещь теряет сходство с собой, кубизмом воспользовалась армия. Увидав на улицах Парижа машины в камуфляжной окраске, Пикассо признал в них своих. Но мне от этого не легче. По-моему, простить кубизм можно, лишь забыв все, что мы о нем читали. Зритель должен довериться художнику, который развинчивает природу, чтобы добраться до костяка вещи и собрать ее заново. Не потому, что у художника выйдет лучше, а потому, что так можно. Произвол, однако, надоедает первым, и мне нравится, когда реальность, подмигивая и выворачиваясь, дает себя узнать, как это происходит у Пикассо. В его работах всегда сохраняется сходство с моделью: извращенное, но именно поэтому пронзительно точное.