Его “Крадущийся тигр, затаившийся дракон” собрал в кассах сотни миллионов, получил десять номинаций на “Оскар” и четыре статуэтки, включая, естественно, “За лучший фильм на иностранном языке”.
При этом надо отдавать отчет, что все дальневосточное искусство развивалось в русле китайской традиции, служившей Восточной Азии той же опорой, что Эллада – Европе. Это относится и к шедевру Энга Ли “Крадущийся тигр, затаившийся дракон”.
Со старой китайской поэзией фильм делит трактовку художественного произведения как чувственного иероглифа, импрессионистской криптограммы. Это – зашифрованная инструкция к переживанию того невербального опыта, который позволяет зрителю – или читателю – преодолеть расстояние, время и культурные барьеры, чтобы вступить в мгновенный контакт с автором.
– В китайском фильме, – объясняет Энг Ли, – камера всегда показывает сперва пейзаж, потом героя, наконец, то, на что он смотрит, скажем, луну. Это – своего рода китайский психоанализ. Суть китайского искусства, да и китайской души в том, чтобы, скрывая чувство, сказать о нем – не говоря. Это и есть “затаившийся дракон” нашей культуры.
Энг Ли, однако, снял не Китай, а сон о Китае. Легкая сюрреальная дымка прикрывает внутренний конфликт картины. Он состоит в мучительных – и трагически несостоявшихся – попытках соединить две противоположности: ян и инь. Другими словами, Энг Ли сделал фильм о любви, на что намекает и название: тигр в китайской символике – мужское начало, дракон – женское. Сложные отношения так связывают трех героев, что ни один из них не может сказать другому о своей любви. Вместо слов – поединки. Поэтому все драки в фильме – своего рода брачный балет, а сама лента – психосексуальная драма, которой Энг Ли научил Голливуд.
24 октября
Ко дню рождения Венедикта Ерофеева
Ерофеев перешел границу между изящной словесностью и откровением. Пренебрегая злобой дня, Веничка смотрел в корень: человек как место встречи всех планов бытия. И текст его – опыт напряженного религиозного переживания, напоенного апокалиптическим пафосом. На этих древних путях и обнаруживается его новаторство. Оно в том, что поэма бесконечно архаична. Высокое и низкое тут еще не разделено, а нормы – среднего стиля – нет вовсе. Поэтому все герои тут – люмпены, алкоголики, юродивые, безумцы. Их социальная убогость – отправная точка: отречение от мира как условие проникновения в суть вещей. Прототипы ерофеевских алкашей – аскеты, бегущие спасаться от искушений неправедного мира в пустыню.
В пьесе “Вальпургиева ночь” Ерофеев создал галерею подобных персонажей, отрезанных от окружающей, “нормальной” действительности стенами сумасшедшего дома. Все значащие слова в этой пьесе отданы безумцам. Только им принадлежит право судить о мире. Врачи и санитары – призраки, мнимые хозяева жизни. В их руках сосредоточена мирская власть, но они не способны к пылкому духовному экстазу, которым живут пациенты, называющие себя “високосными людьми”.