– Муратов, – представился он, – редактор “Новой газеты”.
Я удивился, потому что на вид он больше напоминал десантника или хоккеиста, чем редактора. Вскоре выяснилось, что я был во всем прав. Дмитрий был и десантником, и хоккеистом, и действительно не походил на редактора. Он – строитель и собиратель, вдохновитель и зажигатель, вечный двигатель и генератор чудес. Вокруг него искрится энергетическое поле, и я чувствую, что рядом с ним мысли приобретают занимательную форму, как металлические опилки вблизи магнита.
Муратов – центр и причина того газетного вихря, в который мне посчастливилось попасть много лет назад на той самой ярмарке. С тех пор я не перестаю удивляться. Проведя две трети своей жизни в прессе, я твердо знаю, что газеты, как это случилось с довлатовским “Новым американцем”, бывают талантливыми. Но муратовская газета берет на себя и многое другое. Она – очаг сопротивления, замена парламенту, черная книга, ковчег интеллигенции и партия разума. Муратову, однако, этого мало. Он настоял на том, чтобы в “Новой” было умно, смешно и уютно. Напрочь лишенный “звериной серьезности” и фанатизма собственной правоты, Дмитрий втягивает в газетный водоворот все живое – молодое, старое, необычное или забытое.
Начав с Франкфурта, мы продолжили в Москве и в Риге, в Таллинне и, конечно, в Нью-Йорке. Каждый раз эти встречи были событиями – даже для официантов. Дружить с Муратовым – редкая удача, выпивать – тем более. Он цедит “вино беседы”, выхватывая горячие искры прежде, чем они погаснут в застольной болтовне. Я никогда еще не встречал собеседника внимательней. Он любит дело и слышит слово, считая, что второе бывает первым.
– Лучшая фраза у Достоевского, – сказал Дмитрий однажды, – описание пейзажа на первой странице “Идиота”: “Насилу рассвело”.
– Это про Россию? – уточнил я для верности.
– Или про “Новую”, – сказал Муратов.
30 октября
Ко дню рождения Эзры Паунда
Поражающая своим размахом и раздражающая своей сложностью поэма Cantos должна была разрешить центральную проблему времени. Модернизм сформулировал ее так: беда Запада – отсутствие универсального мифа, без которого миру не избежать душевного одиночества и духовного одичания. Мир, истолкованный мифом, можно охватить мысленным взглядом, его можно понять, в нем можно жить. Лишить культуру мифа означает оставить людей без общего языка и обречь на рознь и войны.
Паунд считал, что спасение – в эпосе. Это словарь языка, на котором говорит культура. Эпос – ее коллективный голос. Он создает скрепляющие человеческую расу ритуалы. Эпос защищает нас от страха перед неведомой судьбой. Превращая будущее в прошлое, он изживает время, заменяя темное грядущее светлой вечностью настоящего.