Несмотря на необъятно огромный и разнообразный материал, вошедший в Cantos, все части их устроены одинаково. Их сложную динамику образует вихревое движение стихов вокруг сюжетных стержней, связывающих ряд песен в циклы. Пронизывая пространство и время, эти оси рифмуются друг с другом, образуя и разворачивая тему Cantos. В тексте каждой песни кружатся отдельные строчки, цитаты, имена, фрагменты подлинных документов, намеки на старинные легенды – все те “светящиеся детали”, которые Паунд черпал из “воздуха живой традиции”. Каждое слово тут обладает своей исторической памятью, которую оно не утрачивает, становясь частью целого. Главные герои и понятия – Одиссей, Дионис, Данте, Солнце, Кристалл – служат иероглифическими знаками особого поэтического языка Паунда.
Этот грандиозный по сложности механизм отдаленно напоминает приведенный в движение многомерный кубистический коллаж. Паунд, однако, обращался не столько к подсознанию, сколько к сверхсознанию читателя, которое, собственно, и должно родиться при восприятии поэмы. Cantos – стихи о прошлом, но существуют они в будущем. Они должны инициировать процесс, результатом которого и станет “песня племени”. Поэма Паунда – не законченный продукт, а утопический проект, осуществление которого возможно лишь в коллективном труде, объединившем усилия человечества. Этот труд – рождение мифа.
31 октября
Ко дню рождения Кацусики Хокусая
Для того чтобы Запад влюбился в японскую гравюру, понадобился пейзаж, а для него – привезенная из Европы берлинская лазурь. Открыв синеву воды и неба, гравюра стала роскошным, но доступным путеводителем в картинках. Без него искусство гравюры укиё-э осталось бы этнографическим курьезом, очаровательным пустяком, вроде разряженных кукол, элегантных вееров и лакированных подносов. Лишь открыв пейзаж, гравюра в руках великого Хокусая сумела преобразовать искусство, причем не столько восточное, сколько западное.
Секрет в том, что мастер оставлял зрителю огрызок реальности, схваченной к тому же под причудливым углом. Гравюра умеет не стать пейзажем, а заменить его, намекая на непоказанное, как хокку – на несказанное, а Хичкок – на страшное. Вырвав из природы лакомый кусок, Хокусай манипулирует рамой, навязывая зрителю центральную идею и своего искусства, и всего восточного мировоззрения.
– Природа непрерывна, – говорит своей композицией гравюра, – она – всегда и всюду. Задача художника – умный выбор такой части окружающего, по которой уже сам зритель может судить о целом.
Западное восхищение гравюрами скорее оскорбляло, чем радовало японцев. На их вкус в них было слишком много “реализма”: жизнеподобие заменяло универсальную истину подлинной – монохромной – живописи. Знатоки-литерати с высокомерным неодобрением называли Хокусая “японским Диккенсом”. Дальневосточная эстетика требовала от художника иного – черно-белых свитков, изображавших “горы и реки”. На классический вкус яркие, как та же берлинская лазурь, цвета гравюры казались аляповатыми поделками. Поэтому их первая выставка в самой Японии состоялась лишь в 1898 году, через несколько десятилетий после того, как они завоевали Европу, где японские гравюры никогда не выходили из моды. Что касается Хокусая, то он по-прежнему – первый и главный художник, представляющий Восток на Западе.