– Дом, который построил Джек.
– Скорее – дача.
– На костях?
– Это как считать, – уклончиво ответил хозяин.
Я прикусил язык, вспомнив, что во время войны белградские газеты угрожали интервентам отрядом вурдалаков. Своим солдатам для безопасности обещали раздавать чеснок.
На Балканах покойники так долго были в центре внимания, что когда вампиры других стран перебрались из готического романа Брэма Стокера “Дракула” в кино, то здесь они остались на своем месте: на кладбище.
Мы ведь любим пугаться. Возможно, потому, что заложенный в наших генах страх потустороннего служит доказательством существования другой стороны. Древность этого инстинкта выходит за видовые пределы. Неандертальцы не только хоронили своих мертвецов, но и оставляли им букеты, составленные из специально подобранных цветов, далеко не всегда растущих поблизости друг от друга. (Палеоботаники сумели определить состав этой первобытной икебаны по сохранившейся пыльце.) Выходит, что мертвые важнее живых. Но если мы их так любим, то почему боимся?
Как “ГУЛАГ” и “спутник”, “борщ” стал международным словом, но пользы он принес, конечно, больше, даже тогда, когда борщом, как это происходит в Америке, называют холодный свекольник или щавелевый отвар. Храня фамильную тайну, борщ не переводится на другие языки и никогда не надоедает. Я имею в виду – нам. С другими это бывает. Американский врач, полгода проживший на орбите с русскими космонавтами, жаловался, что вынужден был есть борщ уже на завтрак. Зато моя луганская бабушка считала день без борща напрасно прожитым, таких, впрочем, у нее и не было.
Следуя ей, вырвавшаяся из-под ига империи национальная фантазия признала борщ венцом украинского барокко – причудливого, богатого, витиеватого. Рецепт его, впервые попав на Запад из кулинарной книги Карема, занимает две страницы и требует скотного двора и птичника. Но и в самом скромном варианте борщ подразумевает не меньше двух десятков необходимых ингредиентов, к которым могут присоединиться (лишь бы не все сразу) незрелые яблоки, сушеные боровики и капуста кольраби. Способный, словно все то же барокко, переварить любые излишества и обойдясь без них, борщ останется собой до тех пор, пока не забудет секрета, известного только моей бабушке и остальным украинцам. Это растертый с чесноком ломтик старого сала со специфическим душком, который, повергая чужеземцев в ужас, украинцам заменяет рiдну хату.
11 ноября
Ко дню рождения Федора Достоевского
Тургенева и Гоголя, рассуждал я, отвечая на вопрос, кто написал самый русский роман, выносим за скобки. Первый – скучный, второй – наоборот, но у него смех – от черта, сюжет – от Пушкина и стиль – не русский, а свой. Пушкин – как будто писал европеец, вроде Вальтера Скотта. Да так оно, в сущности, и было, если говорить о фабуле, но не исполнении – у Пушкина в сто раз лучше. С Толстым не проще. Хотя “Война и мир” считается национальным эпосом, в книге действует европейская аристократия. (В салоне Анны Павловны Шерер, говорит Парамонов, можно встретить аббата, но не попа.) Другой кандидат – исконно русский Обломов, но не роман, а герой.