Могучая оригинальность Олтмена в том, что, работая с традиционными жанрами, он тайно, незаметно, без пафоса и скандала возвышает их до универсальных метафор и национальных символов. Поэт хаоса, строящий свою историю на заднем плане бытия, он терпеливо складывает мозаику из фрагментов голой реальности. Для этого Олтмен раскалывает сюжет на мириады фабульных осколков, которые не он, а мы должны сложить во внятный сюжет. И как бы ни петляла дорога, она неизбежно приведет к финалу. Что касается смысла, то мы догадываемся о нем, лишь оглядывая картину с той высоты, на которую нас поднял режиссер.
Его фильмы не бывали сентиментальны, он не признавал голливудского “хеппи-энда”, но и последнюю точку отказывался ставить. Как у других классиков американского искусства, Хемингуэя и Фолкнера, жизнь тут продолжается и тогда, когда это кажется невозможным. Отказываясь от ритуально гладкого эпилога, его фильмы завершает тревожный аккорд, нервный диссонанс, не оставляющий зрителя в покое.
Маэстро недосказанности, мэтр неопределенности, искусник наведенного сна, Роберт Олтмен построил поэтический образ своей работы.
– Снимать кино, – говорил он, – все равно что строить песчаные замки на пляже. Закончив работу, можно отдохнуть со стаканом в руке, глядя, как волны слизывают твой замок.
Не поладив с Голливудом, Олтмен организовал собственную компанию. Называлась она Sandcastle (“Песчаный замок”).
21 февраля
К Международному дню родного языка
Чужой язык кажется логичным, потому что ты учишь его грамматику. Свой – загадка, потому что ты его знаешь, не изучив. Что позволяет и что не позволяет родной язык, определяет цензор, который сторожевым псом сидит в мозгу: все понимает, но сказать не может, тем паче – объяснить.
Чтобы проникнуть в тайну родного языка, надо прислушаться к тем, кто о ней не знает. В моем случае это выросшие в Америке русские дети. Строго говоря, русский – им родной, ибо лет до трех они не догадывались о существовании другого и думали, что Микки Маус говорит на мышином языке. Со временем, однако, русский становится им чужим. Ведь наш язык не рос вместе с ними. Так, сами того не зная, они оказались инвалидами русской речи. Она в них живет недоразвитым внутренним органом. А на чужом языке мы уже и мельче.
Я, скажем, долго думал, что по-английски нельзя напиться, влюбиться или разойтись, потому что иностранный язык не опирался на фундамент бытийного опыта и сводился к Have a nice day из разговорника для тугодумов. Зато на родном языке каждая фраза, слово, даже звук (“Ы!”) окружены плотным контекстом, бо́льшую часть которого мы не способны втолковать чужеземцу, поскольку сами воспринимаем сказанное автоматически, впитывая смысл, словно тепло.