Вот охотник за евреями, иезуит и палач полковник Ланда ведет допрос, и мы холодеем от ужаса, но вдруг он закуривает нелепую, как у Шерлока Холмса, трубку, и зритель нервно смеется от смеси эмоций. При этом автор нас честно предупреждает о своих намерениях, а мы все равно ему не верим и всерьез сопереживаем действию, хотя и знаем, что Тарантино все врет.
Так, фильм “Бесславные ублюдки” (2009) радикально сменил жанр. Батальное кино превратилось в трагедию мести, как, впрочем, и в ее комедию. Чтобы война была справедливой, жертвы должны стать безжалостными палачами, а мы – зрителями, которые им аплодируют. В этом трагикомическом повествовании он настолько расшатал наше представление о реальности, что мы уже готовы к невероятному финалу. Ведь он разворачивается в той альтернативной реальности, в которую мы постепенно погружаемся на протяжении всего фильма. Накопленные несуразные и часто комические детали всё настойчивее отдаляют нас от жизни, что позволяет без возражений и с восторгом принять безумную, но безупречно логичную концовку. Врагов у Тарантино уничтожает сам дух кино, выпущенный на волю режиссером.
31 марта
К открытию выставки “дегенератов”
“Дегенератами” они стали не сразу, а лишь по приговору фюрера. Чем же так бесил Гитлера модернизм? Тем, что он не преображал жизнь, а искажал ее, уводя от идеала. По Гитлеру хорошая картина – портрет Дориана Грея наоборот. Никогда не меняясь, он прятал под собой тот кошмар окружающего, который живописали с ужасом и талантом “модернисты-дегенераты” Веймарской республики.
Сам Гитлер предпочитал другое. Страстный поклонник античности, он повесил над камином панно Адольфа Циглера “Четыре элемента”. Все здесь знакомо. Пол в шахматную клетку – из Вермеера, девы – из Кранаха, груди из мрамора, фигуры напоминают кариатиды храма вечного покоя.
– Глядя на это, – заметила жена, – вспоминаешь Кашпировского, говорившего с телеэкрана: “Вам спокойно́”.
Любимец Гитлера навевал безмятежные думы о той идиллической вечности, которой не было места на картинах немецких модернистов.
Германский авангард, как все, что уцелело после Первой мировой войны, разительно отличался от искусства предшествующего ей “века надежности”. Новое перестало быть молодым, ибо не верило, что успеет вырасти. Не рассчитывая на проценты, жизнь торопилась прокутить добро. Порочная и бесстыдная, она не находила себе ни в чем опоры.
В этой живописи сосредоточились те черты экспрессионизма, которые отличали тевтонский стиль от галльского импрессионизма. Французы были экстравертами, немцы писали ландшафт души, увиденный внутренним взором и искаженный им. Считая экспрессионизм национальным искусством, нацисты сначала терпели этот грубоватый и напористый стиль. Но Гитлер не выносил живописи, меняющей реальность.