Люди и праздники. Святцы культуры (Генис) - страница 56

Выставка “дегенеративных” художников (1937), показавшая 650 полотен, украденных из 32 музеев, честно представляла искусство Веймарской Германии. Короткая, но отмеченная неслыханным со времен Веймара Гёте расцветом культуры, эта эпоха – бельмо на глазу истории. Возможно, потому, что эту немецкую республику, коррумпированную и беспомощную, никто не полюбил и не пожалел. Безмерно яркая и очень несчастная, она до сих пор соблазняет примером и пугает уроком.

Иногда мне кажется, что он не умел писать по-русски. А когда пытался, то выходил сплошной “Кюхельгартен”. Гоголь писал по-своему и был гениален тогда, когда его несло. Поэтому читать его надо, как контракт: медленно, въедливо, по много раз – и все равно надует.

Гоголь – восторг, которым нельзя не делиться. В моей жизни был счастливый месяц, когда мы с Довлатовым через день встречались в кафе “Борджия”, чтобы похвастаться открытием, неизвестно где скрывавшимся от всех предыдущих прочтений. Больше всего я гордился разговором Хлестакова с Земляникой:

“– Мне кажется, как будто вчера вы были немножко ниже ростом, не правда ли?

– Очень может быть”.

Гоголь для нас был лучше водки: он пьянил исподтишка. Мало проглотить фразу, надо дать ей всосаться. Только так, выпивая абзац за абзацем, учишься парадоксальному гоголевскому языку, опровергающему самого автора. Слова тут не помогают, а мешают тексту рассказать свою историю, создавая параллельный или даже альтернативный сюжет.

Такое случилось с “Тарасом Бульбой”, которого первым “проходят” и последним понимают. Настаивая вместе с автором на патриотическом содержании, повесть противоречит себе: героям важна не цель, а средства. Соответственно, пафос книги не в конце, а в начале:

“– Да сними хоть кожух! – сказал, наконец, Тарас, – видишь, как парит.

– Не можно, у меня такой нрав: что скину, то пропью”.

Казаки Гоголя, как мушкетеры Дюма или алкаши Венички Ерофеева, живут, пока пьют и дерутся на “вечном пире души своей”. Этот пир потому вечен, что накрыт в заглохшей, но неистребимой доисторической глубине, где Ницше находил белокурую бестию, Юнг – архетипы, Сартр – экзистенциальный каприз. Гоголевские казаки не вне морали, они – до морали, и это делает их зверски свободными.

Двуязычие было нормой большую часть истории. Образованные римляне говорили по-гречески, европейцы – на латыни, русские – по-французски, ну а сейчас все так или иначе изъясняются на английском; даже тогда, когда, путая слова из трех букв, пишут в подъездах