С утра начал валить лес. С этого все и началось. Первый день я работал с Васькой Исмаиловым. Мы взбирались по крутому склону с топорами и пилой.
Чтобы свалить дерево, нужно сперва сделать зарубку на противоположной склону стороне. У Василия уходит на это пять-шесть ударов топором. Сперва под углом сверху вниз, потом под углом снизу вверх или просто прямо — и от ствола отделяется блестящая гладкая щепка, а на стволе появляется белозубый рот, словно ствол заулыбался. Еще три-четыре удара, и рот этот растягивается до ушей, охватывая чуть не половину ствола, — можно пилтъ. Почти на уровне земли пила прикасается к коре. Василий обухом сбрасывает мелкий камень осыпи — чтобы не мешал ходу. Я не успеваю этого сделать или делаю не там — не могу сразу определить, какой из лежащих камней будет мне мешать. Наконец, начинаем пилить. Пилу тут же заклинивает: оказывается, я, боясь задеть пилой за камни, отгибаю ее вверх на себя, а она должна идти ровно, перпендикулярно стволу, точно напротив зарубки. Напарник мой клянет весь свет и меня в первую очередь. Потом мне кое-как удается справиться с пилой, и в этот самый момент она вцепляется острым зубом в мои ватные штаны — я слишком наклонился — и вырывает изрядный клок. Хорошо еще, что колено цело. Ведь мы стоим лицом к склону и пилим, почти уткнувшись носом в серые камни осыпи.
«Вятских у нас дразнили: на мя — на тя», — бормочет Василий по мере того, как тонкая щелка запила — вперед-назад, вперед-назад — приближается к уголкам улыбчатой зарубки. Вдруг стоп. С трудом разгибаю спину, и вдвоем мы наваливаемся на дерево, крепко упираясь ногами в крутой склон. Раз-два, раз-два. Слышится треск. Василий успевает выхватить пилу. И, медленно наклоняясь, а потом все быстрее и быстрее, сбрасывая желтые иголки с соседних лиственниц, наше дерево ныряет вниз, как пловец со стартовой тумбочки.
«Берегись!» — кричит Исмаилов, так как комель дерева в последний момент с треском делает толчок и, словно не решившись нырнуть вниз головой, лиственница соскакивает с желтого, окруженного шлейфом опилок пня и рушится на землю. Она некоторое время ползет еще по склону, таща за собой поломанные ветки, желтую чешую иголок и мелкий щебень. Потом раскинутые ветви ее упираются в стволы нижних лиственниц, и она останавливается. А щебень еще долго катится вниз, недовольно шурша.
Пока Василий делает зарубку на очередном дереве, я должен обрубить ветки на только что сваленном. Однако это не так просто. Топор то отскакивает, норовя расщепить мне ногу, то я промахиваюсь, и тогда раздается характерный скрежет железа о камень, на лезвии топора появляется желвак, а Василий прерывает свои разглагольствования и с искренним негодованием честит моих родственников. Уходит у меня на это времени раз в десять больше, чем у Василия. Впрочем, если мы меняемся и зарубку делаю я, то происходит то же самое. Топор, вместо того чтобы как по маслу входить в дерево, отскакивает, как резиновый, оставляя на стволе не широкую улыбку, а жалкое подобие — кривую усмешку. Я луплю топором что есть сил, скатываясь по склону, обдирая руки, снова лезу к дереву и в конце концов с двумя передышками добиваюсь своего: на стволе огромная зияющая рана, словно кто-то, издеваясь, кромсал и терзал его.