В той давней жизни мы были не просто «ленивы и нелюбопытны». Мы были советским народом. А эта общность — как остров, который, куда ни помести, живет по своим законам, тупо и наглухо задраивая окна в окружающую действительность. Вот уж воистину прав Ежи Лец: «Вчера мне приснилась действительность. Боже, с каким облегчением я проснулся». У нас не было друзей среди иностранцев, только контрпары. Да, да, они и у себя на родине оставались для нас иностранцами!
Когда в 65-м я попытался написать очерк о своей работе в Индонезии, я не смог продвинуться дальше первой страницы: все мои примеры были непроходимы, подрывали основы, казались даже мне самому жуткой пародией на советского человека, издевательством и очернительством.
В загородном бассейне.
Мы с девочками-переводчицами сталкиваем друг друга с бортика в воду. Подходит парень, улыбается, фотографирует.
Потемкин:
— А потом они наши фотографии в своих газетах напечатают?!
Пасюта:
— Сейчас я им сделаю… Правда, у меня пленка не заряжена, но нахальство же...
Берет аппарат. Идет. Возвращается:
— 0:0 в нашу пользу. Он, оказывается, нас тоже без пленки щелкал.
Потемкин:
— Правильно, расквитались. А то они бы о всей нашей группе плохо подумали. И потом, тут всякие русские… и невозвращенцы с женами, русскими и индонезийками… Правильно!
***
Мужики всего стесняются. Спрашивают шепотом: а кокос-то мы попробуем? Что ж, что мы в черных трусах! А разве нельзя пешком в посольство пройтись? А в ботанический сад нас не свозят?
***
На вечере дружбы.
Какой-то мальчик робко: где бы встретиться? Но я же не могу дать даже номер телефона — это категорически запрещено шефом, чтоб вам всем…
***
Если советский человек за рубежом был отдельной песней, то бдительность была постоянным припевом этой песни.
Мы просыпаемся. Собственно, просыпаюсь я, а начальство уже бдит. Пухлое, рыхлое его лицо, с прилипшими от пота соломенными волосами еще хранит след ночной сласти. Значит, воды опять нет. Солнце еще не добралось до нашего засетченного окна, так что пока сравнительно прохладно: каких-нибудь 26—27. (…)
Я встаю. Спать приходится вразборку, чтобы один член другого не касался, иначе в месте соприкосновения становится мокро. Поэтому кровать еще хранит мой мокрый силуэт в позе статуи бегуна.
— Сегодня поедешь со мной в контору, — говорит начальство.
— На Германе?
— Да. Знаешь, мне за него вчера была буча.
— За него?
— Зачем взяли на работу? Ну, я им ответил! Я говорю: у вас Лапин есть — отдел кадров, а они мне… так я им… В общем, как уедем, его уволят.
— За что?
— А он до нас, оказывается, работал знаешь у кого?