Убедившись, что могу, я, как ни странно, не зазнался, а успокоился. Особенно этому способствовало то, что надменные друзья-поэты, а уж случая похвастать я не упустил, устроили мне несколько критических головомоек, отбив всякое желание в дальнейшем всерьез относиться к собственному стихотворчеству. С тех пор и по сегодня мой жанр — эпиграммы, тексты для капустников, поздравления, пародии и прочие рифмованные хулиганства.
Готовя эту книжку к печати, я решил кое-какие свои «произведения» собрать и (обратите внимание: никакое самоуничижение не остановило меня от коллекционирования собственных рифмованных забав)… избавиться от комплекса «пишущего в ящик».
Когда-то, в десятом классе, я добивался от одной девочки, чтобы она сказала, что меня любит (в том, что это так, я, видишь ли, был уверен, наглец). Загнанная в угол моим напором, она, наконец, выдавила из себя:
— Ну, ни на кого так не сердишься, как на того, кого… ну ты сам понимаешь!
Как признание это меня тогда, помнится, не устроило. А вот как лозунг пародиста очень годится: никого так не тянет спародировать как того, кого…
Поэтому и начну с пародий на Окуджаву. Первая называется:
«Песенка обо всем»
Неистов и упрям,
Как Моцарт между нами,
В виски стучался пульс,
Перчатки теребя.
Троллейбус отошел.
Не приходя в сознанье.
Скрипач играет вальс,
А я люблю тебя.
У второй нет названия, зато имеется эпиграф:
На Россию — одна моя мама…
Настоящих стихов так немного.
Что вы врете, что срок их настал.
Подсчитайте и честно и строго,
Сколько вышло за первый квартал.
Настоящие — только напишут,
А пока что — совсем ерунда.
На Россию — одна моя книжка,
Только что она может одна?
Не могу отказать себе в удовольствии добавить, что пародии я прочел самому Булату в ЦДЛ в канун первого после огромного перерыва его перестройно-творческого вечера в Доме литераторов, куда оба мы пришли за билетами на завтра.
Булат как-то то ли вздохнул, то ли хмыкнул и сказал: пародии, может, и ничего, но неловко тебе публиковать пародию раньше, чем я напечатаю само стихотворение. Так я узнал, что к 1987 году любимые мною его стихи о маме всё еще не были напечатаны.
***
В перечислении утилитарных способов использования своего рифмоплетства я забыл упомянуть песни. А с двумя из них были совсем не слабые истории.
Представляете: бригада артистов Художественного театра едет на Север. Тогда это называли «искусство — народу», позже то же самое именовали «чесом». Знаменитый Владимир Трошин исполняет песню «Далекая звезда», слова Алексея Симонова, музыка Александра Любецкого. За фортепиано сам композитор, за окнами клуба — Игарка, Трошин подходит к припеву «Лишь над оленьим рогом далекая звезда» — и вдруг зал взрывается дружным, совершенно не по делу хохотом. Трошин — певец опытный, мысленно проверяет, застегнута ли ширинка, не скособочилась ли бабочка, тем временем на автомате проходит второй куплет, подбирается к припеву, и ровнехонько на том же месте народ опять заходится смехом. Тут уж Трошин осознает, что заплетык где-то в тексте, включает волевое усилие, проскакивает третий куплет (благо их всего-то три), как к выгребной яме, на цыпочках подкрадывается к третьему припеву и, бледный, выскочив со сцены, попадает в объятия умирающего от смеха местного администратора, который не может выговорить «мама», так ему смешно. Наконец, выдавливает: «Ресторан, рог… олений… наш… тут… в Игарке». Поэтому ли, не поэтому, но песня в основной репертуар Трошина не попала и знаменитым текстовиком я не стал.