Киселев этого не любил, новых людей принимал с трудом, разве что иногда в кого-то с ходу влюблялся и принимал сердцем — ему вообще хватало нас с матерью да старых друзей, которым он, прежде чем к нам привести, предварительно выдавал по восторженному панегирику. Друзей он любил безоглядно и никаких недостатков за ними не признавал — только достоинства, расставался потом с этими иллюзиями долго и неохотно, бурча и сопротивляясь.
Это именно Киселев своей восторженной заинтересованностью в первый год нашего знакомства ухитрился буквально заставить меня писать повесть на основе моих экспедиционных дневников. Не зря же его первый роман назывался «Человек может» — я ему чуть не поверил, и то, что повести я не дописал, долго его огорчало.
А я попросту — то ли от недостатка таланта, то ли от молодости лет — не смог внутренне отстраниться от главного героя. Он, несмотря на все мои усилия, все равно оставался мною, и две логики — его и свою — я ни совместить, ни преодолеть не смог.
Я надолго перенял у Киселева эту манеру — любить друзей безоглядно, вот и мучаюсь сейчас, отодвигая необходимость перейти к вопросу, на этих страницах вполне уместному: а какой он Киселев, был писатель? Ты про него столько слов уже сказал, а об этом — ни полслова?
Однажды фирма «Фольксваген», пытаясь пробиться на американский автомобильный рынок, устроила конкурс на лучший рекламный слоган. Победил такой: «Фольксваген» — ваша лучшая вторая машина, даже если у вас нет первой». Вот и книги Владимира Леонтьича были вроде этой второй машины, периодически выдвигавшиеся в первый ряд в связи с отсутствием оного. Была им присуща наивная и искренняя вера в добро и некоторая детскость — не случайно лучшая, самая известная его книга «Девочка и птицелет» и была о детях и для детей. Вообще же если «писательство» можно разделить на составляющие, то само — писать — у Киселева было на предпоследнем месте, хуже этого для него было только ходить по редакциям для пристройства рукописей — это занятие он просто ненавидел. А на первом месте было — придумывать, потом рассказывать друзьям, потом изобретать замечательные виньетки к написанному в виде изобретенных самим Киселевым эпиграфов, придумывать авторов этим эпиграфам — об этом чуть ниже, — обдумывать написанное «и поражаться своему уму», как подсказывает нам любимый и Киселевым, и мною Давид Самойлов. А также праздновать с друзьями начало работ окончание очередной главы и отмечать эти вехи не одной рюмкой чего-либо выдающегося. При всем при этом Киселев не просто любил — он боготворил литературу, жизни себе вне ее не мыслил и, хотя вкусы у него были своеобразные и, на мой взгляд иногда спорные, чтобы не сказать вздорные, отстаивал их горячо и умело, прекрасно зная предмет.