Вероятно, самое большое скопление едущего народа образовалось на просторной площади перед морским вокзалом. Получилось что-то похожее на великий цыганский табор, но только не было в нем ни лошадей, ни телег, ни шатров, ни гитар. Просто лежали на земле прикрытые чем придется пожитки и возле них ютились, к ним жались семьи — малые и средние, с малыми и взрослыми детьми. Люди жили здесь, как видно, не первый день, потому что свободно ориентировались в своем горестном поселении, уверенно передвигаясь там по каким-то переулочкам и канальчикам. Все там беспрерывно шевелилось, гомонило; где-то сердито переругивались, а где-то вроде бы даже пели. Гул стоял несмолкаемый и плотный, как на хорошей ярмарке, только что не было на этой ярмарке ни веселья, ни каруселей, ни глиняных соловьев, а была лишь неустроенность и тревога, да еще витало в воздухе нетерпеливое желание двинуться дальше…
Начал накрапывать дождик, который уже давно назревал в душноватом воздухе города. Шум и передвижения на привокзальной площади сразу усилились. Подобно муравьям, приводящим в «дождевую готовность» свое коллективное жилище, люди на площади засуетились, забегали вокруг своих микромуравейничков, поправляя на них брезенты или плащ-палатки — песчано-линялые советские и зверо-пятнистые немецкие, натягивали и на себя что-нибудь непромокаемое, собирались целыми семьями под одну столовую клеенку. По проходам побежали небыстрые людские ручейки, стекаясь к вокзалу, но там, в дверях, очень скоро образовалась запруда. Движение ручейков в таборе-поселении сперва приостановилось, затем повернуло вспять: люди покорно возвращались под свои семейные укрытия или под деревья, что росли на площади…
— Героические непоседы, — скажет об этих людях Глеб Тихомолов в пригородном поезде на обратном пути в казарму. — Без таких половина Земли осталась бы незаселенной.
— Крым не остался бы, — заметит тут Лена.
— Твой Крым… — проговорит Глеб, полуобнимет Лену и положит ее голову к себе на плечо. — Твои волосы и здесь пахнут степью и солнцем.
— Тогда ты говорил еще — и радостью.
— Ты запомнила?
— Я все помню.
Глеб покачает головой, но соврать насчет радости не сможет…
Они уезжали из Владивостока, твердо решив больше не появляться здесь до самого дня посадки на пароход. За что-то обижались на этот город, как будто у него только и было забот, что благодетельствовать троим крымским путникам, случайно оказавшимся на его улицах. У него ведь была еще и своя собственная жизнь — не только заботы о проезжающих. Но проезжающие и приезжие никогда не помнят об этом.