Но ведь и тринадцатый день — то же самое.
«Надо что-то решать… надо что-то решать» — назойливой мелодией повторялось в ее сознании.
Она то ходила нервно по кухне, то останавливалась и окаменело смотрела в окно, заранее зная, что ничего не сможет придумать, ничего не сумеет предотвратить. Она даже упустила кофе, чего не случалось с нею и в худшие дни, если только в те дни бывал кофе. Наконец, когда капитан Густов снова появился в ее владениях в конце завтрака, она смешалась, заметалась, как будто никогда и не была трезвой, рассудительной немкой.
— Герр Густав, вы хороший человек, я ко всем вам привыкла и всех полюбила… — быстро и, стало быть, непонятно для Густова заговорила она, как только увидела его. — Вы должны понять меня…
— Подождите, я позову Василя, — остановил ее Густов, чувствуя, что тут не обойтись без переводчика.
Связной штаба Василь — это тот самый долговязый солдат, что приезжал на мотоцикле за фрау Гертрудой в День Победы. Он действительно был из «восточных рабочих», пробатрачил у богатых хозяев в Восточной Пруссии несколько лет и довольно неплохо научился говорить по-немецки. Служба у немцев научила Василя, если это не было его природным даром, некоторой изворотливости и находчивости, и сердце начштаба Полонского он завоевал тем, что в первый же день по прибытии в батальон «организовал» исправный немецкий мотоцикл.
«До́бра машина, товарищ начальник!» — сказал он, подмигивая.
«Ты можешь ездить на ней?» — спросил Полонский, давно мечтавший иметь при штабе мотоциклиста.
«Трохи можем!» — отвечал Василь не моргнув глазом.
«Тогда шпарь за моим фургоном», — распорядился Полонский.
И Василь «шпарил», на ходу осваивая управление этой «черной холерой». Он осваивал новую для него технику и руками и боками, но все же доехал. И освоил! И остался с тех пор при штабе — мотоциклистом и нештатным переводчиком…
Войдя в кухню, он тут же привалился своим длинным, вечно ищущим опоры телом к косяку двери.
— Слухаю, товарищ капитан…
Надо еще добавить, что родился и рос Василь где-то на стыке Западной Белоруссии и Западной Украины, так что в его речи проскальзывали то украинские, то белорусские, а то и польские слова, не говоря уже об интонациях.
Густов попросил его переводить и кивнул фрау Гертруде.
— Я полюбила вас всех, — повторила она еще раз. — Вы хорошо отнеслись ко мне, и я не хочу, чтобы вы и другие люди опять попали в опасность. Мне полагалось бы молчать и не ввязываться, но это так может быть страшно для всех, если в самом деле начнется…
— Вы расскажите, в чем дело, фрау Гертруда, — остановил ее Густов.